Потаенное судно

Детдомовцы первым делом подались на кухню: на голодный-то желудок как в дорогу отправляться? Но на кухне пусто. Известно, час ранний, что там может быть? Разве что только хлеб. Взяли по куску, щедро посолили, жуют всухомятку. Не дело вроде. Тут же, не сговариваясь, подались к тетке Насте, знали, что она возле коров дежурит, может, чего придумает. Замечали детдомовцы ее доброту к себе. Если тетка Настя на кухне — всегда что-нибудь в руки сунет: то мосол даст, то пирожок с картошкой. Если тетка Настя, скажем, в саду работает, то обязательно сливой или грушей в первую очередь наделит детдомовца. И слово нужное скажет, и руку на плечо положит. Такая уж у нее слабость. Бывает, кто заметит: «Зачем балуешь?» — ответит: «Они ж без батька, без матери — некому их по головке погладить!..» Правду сказать, бывшие краснопольские детдомовцы уже вышли из того возраста, когда по головке гладят, но для старших они все-таки остаются детьми.

Впереди Касим, за Касимом Семка Беловол, за Беловолом Дуня, за Дуней Вася Совыня и еще семеро. Только Настя Баляба наладила фонарь «летучая мышь» — они тут как тут.

— Тё, на Волчью едем. А есть хочется, аж кишки слиплись!

— На тебе, я тут при чем? Идите в столовку!

— Только оттуда. Вот дали по шматку хлеба, приварка, говорят, нема.

— Шо ж мени с вами робыть? Вез ножика режете. Вы ж, анцыболоты, знаете, шо утрешнее молоко малым детям положено… — Подумала-подумала и рукой махнула: «Будь шо будет! У детей матери есть, чем-нибудь нагодуют. А детдомовцы ж едут в такую дорогу — невыспавшиеся, продрогшие…»

Отдала Настя почти весь утренний надой. Ох и напились детдомовцы молока — за всю свою жизнь столько не видели. С отяжелевшими животами ввалились в арбы, погнали их на Волчью балку.

А на хуторе — скандал. Пришли жинки с глечиками в столовку, а там всего-то молока — по ложке на семью. Ну и заварилась каша! И Косой здесь, оставшийся после скандала с дележкой мануфактуры, после разбирательства дела Потапа Кузьменки, учинившего самосуд над женой, за председателя, и Кравец-счетовод в столовой, и правление в сборе. Распекают Настю за самоуправство, грозятся из коммуны исключить. Настя выступила наперед, сдернула платок с головы.

— Выгоняйте, не дуже заплачу. Як шо не по правде робите, то и коммуна мне не дорога. — Вытерла губы платком, чуть задумалась, затем снова всех перекричала: — Ваши дети не попухнут с голоду! Борщом накормите. А тех, сирот, зачем унижать? — Даже всхлипнула от подкатившей обиды. — Затемно к черту на кулички погнали, а поесть не дали! Это по-коммунски чи по какому робите?

Кто-то подзадорил:

— Так их, Настасья! Гаря-гаря! — науськивал в шутку.

Развеселился народ, поддержал Балябиху:

— В сам деле! Что винить ее? Не себе взяла. Голодными отправлять людей на работу — тоже непорядок!.. Кузьменко бы не одобрил!

— Шо Кузьменко? Где он, твой Кузьменко? Из партии исключенный твой Кузьменко!

Вот уж не к месту был упомянут. Притихли вдруг коммунары. Всю их веселость как рукой сняло.

Завхоз Косой подбил окончательный итог:

— Ответ будешь держать на собрании. Вечером приезжает секретарь райпарткома Сероштан — тогда и ответишь.

В белом полотняном костюме, в хромовых широконосых сапогах стоял Сероштан посредине хуторского двора, окруженный коммунскими мужиками. Начисто выбритая его голова поблескивала туго натянутой смуглой кожей. Впереди себя он держал обеими руками широкополую соломенную шляпу — обыкновенный крестьянский брыль, только с лентой по тулье, — покачивался с пяток на носки. Вокруг одни мужики, баб не видно. Сероштан о чем-то их расспрашивал. Отвечали те, кто посмелее да поречистее.

На высоком цементном крыльце появились двое: Настя Баляба и приехавшая с Сероштаном на рессорных дрожках заведующая Бердянским женотделом Зимина — женщина крупная собой, даже могучая. Голос у нее тоже видный: заговорит — далеко слыхать. Встряхнув коротко подстриженными волосами, повязав голову красной косынкой (в женотделе все в таких косынках бегают), Зимина прямо с порога затрубила:

— Вот тебе, товарищ секретарь, и делегатка. Гляди, какая красавица Настасья Яковлевна, а?

— Пока не вижу. Издали разглядеть трудно.

Мужики затоптались оживленно, закосили глазами.

— У, Настя — баба с перцем. Бедовая!

Сероштан кивнул, еще и шляпой показал на рядом стоящего Косого:

— А вот руководство ее осуждает. Она, дескать, общему порядку не подчиняется.

Косой вроде бы стал оправдываться:

— Конечно, если насчет молока… А так — молодица справная: хоть у молотилки, хоть возле скотины поставь.

Зимина подвела молчаливую Настю к секретарю райпарткома. Сероштан подал широкую ладонь, поздоровался. Настя вконец растерялась: «Что тут говорить, куда очи девать?»

Странный у нее характер, у Балябихи: то бывает смелее смелого, на любого наступает, а то замрет сердцем, обомлеет, стоит безответная, покорная — хоть веревки из нее вей.

Правду сказать, сейчас она не от робости — от неожиданности онемела. Не многолюдье ее смущает и не высокое начальство, а то, что так вдруг все повернулось: с утра ее из коммуны выталкивали, а к вечеру в делегатки наметили.