Кому первому лететь? Вопрос важный и поставлен, что называется, ребром. Конечно, авторитет и приоритет были всецело на стороне Гната, Тошка мог только завидовать в этом Дымарю. Однако у Тошки был свой немалый козырь. Гнат вон какой: длинный да тяжелый. Крылья его могут и не понести. Тошка напротив легче и чуть ли не вдвое меньше ростом. Почему бы вначале не начать с малого? Затем, в случае благополучного исхода дела, по воздуху полетает и Гнат. Решено: Антон летит первым!
Для испытаний «крыльев коммунара» был избран самый высокий орех: ветви у него крепкие, надежные. Договорились, что Антон направит полет в сторону поливного огорода: там простору много и для посадки мягко.
Когда Антон поднялся на вершину дерева, его обдуло таким ветром, он так прозяб, что даже подумал: «Краще бы я Гнату уступил свое место». Но слабость была недолгой. Он продел руки в веревочные петли под крыльями и перестал дышать. Сердце его заколотилось больно и гулко. Тело сделалось невесомым. Присев по-птичьи, оттолкнулся от опоры, повис на крыльях. Чудеса: летит! Он и вправду какое-то мизерное время пружинил на воздухе. Но затем сооружение его хрустнуло всеми суставами, крылья превратились в обыкновенные тряпочные лохмотья. Антон тяжело грохнулся на вспаханную землю, закатил глаза и стал зевать беззвучным ртом.
Вездесущий дядько Сабадырь оказался рядом. Он толкнул в лопатки окаменевшего от ужаса Гната Дымаря, чем вернул его к реальности, не затыкая горла, свистнул пистоном, махнул рукой в сторону колодца. Дымарь — хлопец с понятием, сообразил, что от него требуют, мигом доставил ведро воды Сабадырю. Садовник черпал воду из ведра ковшиком руки и поливал посиневшее Антоново лицо до тех пор, пока тот не заморгал своими длинными черными ресницами. Антона долго тошнило, все нутро выворачивало наизнанку. Потом полегчало. Только на какое-то время тупая боль поселилась в затылке…
За дядьком Сабадырем хлопцы и девчата следуют целым выводком. Все тут. О Йосыпе, Гнате Дымаре и Антоне говорить не приходится: как вишневым клеем к дядьке приклеены.
— Ах, коханые мои помощнички! — похваливает всех Сабадырь. И тут же поучает: — Фрукта, она тоже обращение любит. К примеру, иные ее трясут. Падает она, о землю стукается. Потом с нее же и спрос: что, мол, подгнивать начала. А она, коханые, совсем не виноватой оказалась.
Пацанва воспринимает слова как команду. Вместо того чтобы трясти ветки или сбивать плоды палками, мигом карабкается на деревья, бережно снимает, скажем, груши, укладывая их, холодные, к теплому животу, за пазуху. Спустившись по-кошачьи вниз, каждый торопится опростать полу рубашки над корзиной и снова гай на дерево.
Сабадырь одобрительно усмехается. Он ведет сбор самых поздних груш, которые поспевают только при первых морозцах. До этого времени висят на деревьях фунтовыми гирьками — зубами их не укусить, такие твердые. В ноябре им наступает срок.
— Каждой фрукте свое время, кожаный, — поговоркой отвечает Сабадырь на вопрос Тошки, почему они так долго не зреют. — Их сажал еще покойный Гонькин дед. Даром что пан, а большой был мастер выводить сорта. Бачишь дерево? — спрашивает он Тошку.
— Ну?
— Ему век без малого.
— Ни в жись! — решительно сомневается Тошка.
— Я тебе говорю! Дед Гонькин сажал. А ось глянь, сам Гонька. На одном корню три сорта: сентябрьский, октябрьский и ноябрьский, — втолковывает он. — Возьми попробуй, коханый, — сказал он.
Тошка выбрал попригляднее, снял бережно с ветки. Крупная — на ладони не помещается, медовым светом изнутри посвечивает.
— Покушай, коханый, тогда будешь говорить!
Кусанул Тошка — аж сок брызнул!
13
Деревянный конечек с проволочной скользилкой перекинут на веревочке через плечо. Ватага коммунских ребят спешит через огороды к Берде. Впереди молодого войска казаки-атаманы Йосып Сабадырь и Антон Баляба, они, хотя и разномастные по росту и по возрасту, однако во всяких затеях и потасовках бывают едиными и стойкими. За ними — Гнат Дымарь, да Микола Солонский, да еще целый выводок в придачу. У коренников, Йосыпа и Антона, в карманах кожушков припрятано по пузырьку и по коробку спичек. В пузырьках — керосин. Это на потом: на время, когда стемнеет по-настоящему.