Потаенное судно

Настя Баляба помолачивала подсолнухи, поглядывала на молчаливую Катрю Кузьменко, жалела молодицу. После того случая приутихла Катря — даже голос ее забыли. Пришлось ей и в больнице полежать, и в бинтах походить. Хорошо хоть, обошлось без увечья. Ходит Катря, как и все, на работу, садится со всеми за общий обеденный стол. Только прежней Катри в ней не видать. Извелась из-за мужа. Казнит себя за то, что и себе натворила лиха, и на Потапа беду накликала. Свои раны не раны: наложил мази, перебинтовал — и вся боль. А вот не свои — те болят долго. Да еще нанесены близкому человеку. Вспоминала Катря, как пришел к ней Потап в больницу. Как перекатывались каменные желваки по его скулам. Как поскрипывал он металлическими зубами, думая о чем-то своем. Как сказал потом Катре, что едет в ЦК, а там или добьется своего восстановления, или, если нет, глаз сюда больше не покажет. Словно кипятком обварил Катрю такими словами. Катря знала, что это не просто слова: у Потапа просто слов не бывает. Но не плакала, не кидалась на шею, Потап такого не уважает, да и сама к такому непривычна. Катря может вскипеть, разнести все в пух и прах, может удариться в другую крайность: замрет, закроется на все запоры — молчит, хоть ты ее пополам режь.

Вот и замкнулась.

А стоило бы радоваться бабе: муж домой вернулся. Но не радуется, потому что не знает, с чем вернулся. Да и сам Потап не знает. Пообещали ему в столице, что в район бумагу напишут. Но что за бумага будет и что Бердянск на нее ответит — неизвестно.

Секретарь ЦК Украины, к которому Потап попал на прием, рассудил так:

— Партийный квиток можно вам вернуть… Це я так считаю. Не знаю, как посмотрят бердянские товарищи. Что же касается коммуны — быть вам в ней или нет? — об этом спросите у самих коммунаров, мы за них решать не можем, они хозяева, им на месте виднее. Перед женщинами провинились, товарищ Кузьменко, им в первую голову и поклонитесь. Женщин обижать не следует. Они у вас боевые коммунарки. Я тут слушал одну на съезде…

Не сумел Кузьменко выложить всю душу перед товарищем секретарем ЦК. А сколько хотелось сказать о коммуне, о большой своей задумке на будущее.

Так всегда. Совершится событие, состоится встреча — и ты недоволен: и о том бы надо было, и об этом. И отвечать не так, и сидеть по-иному. Словом, силен мужик задним умом — это точно сказано.

Размышлял Потап: надо было подавить свою обиду, принизить свою неудачу, не о них, о другом следовало поговорить с секретарем ЦК. А то что же вышло? Распустил нюни, словно малое дитя, только о себе и пекся. Настоящий партиец должен держать иную линию, считал теперь Кузьменко. Обидели меня — обижайте, казнить хотите — казните, только дело моей жизни, надежду мою не трогайте. Ради нее можно всего лишиться. Но чтобы она жила, чтобы она шла по намеченной дороге.

Коммуну видел Потап не такой, какой ее видят другие. Она рисовалась ему весьма возвышенно. В зеленых ее кущах он мечтал поставить дворцы из белого камня, высокие, просторные, чтобы солнце в стеклах играло, глаз радуя. И перво-наперво дворец науки — школу! Чтобы при ней, здесь же, на хуторе, и спальные палаты для ребятишек вместо новоспасовского тесного общежития, и залы для музыки да иных полезных занятий и развлечений. И чтобы театр свой, коммунский, возвышался в центре двора. Чтобы дом жилой стоял такой, как в Харькове на центральном майдане. И в каждой комнате — электрика, и в общей столовой, что под высокими сводами, тоже электрика. Степь чтобы была ухоженной, делилась бы ровными квадратами полей, и на каждом поле — не быки в ярмах шеи ломали, не мужики хрящи свои над лемехами надрывали, а машины, похожие на трактора «фордзоны» или «катерпиллеры». Элеватор белый, уходящий в облака, и своя паровая мельница-вальцовка. Сад, обновленный до последнего корня. Верил, что яблони ветвистые сплошь покроют землю и на них повиснут плоды не простые, а райские. Верил, что люди придумали сказку о рае только потому, что рая этого каждому позарез хочется. Так вот и надо его, рай, на земле построить. Иначе для чего же человеку жизнь дана?..

Потап лежал дома, в своей коммунской комнатухе, смалил цигарку за цигаркой, но прийти в себя никак не мог. Всего труднее было ему встать с кушетки, ополоснуть лицо холодной водой, выйти на люди, сказать запросто: «Судите, весь я тут!»

Другого выхода не было.

Оделся решительно. Накинул на плечи брезентовый плащ с капюшоном, надел стоячую шапку из темного барашка, будто в дальнюю даль собрался, — и вышагнул за порог. Не раздумывая, подошел к гурту, сидящему посредине двора с палками-молотилками в руках, неестественно гулко поздоровался:

— Доброго вам намолоту, жинки! Як работа?

— Сидайте рядом, побачите!