Потаенное судно

Антон тем и занимался: похаживал с Миколой Солонским по улицам, посвистывал. Свисток у него особый, из абрикосовой косточки.

Ходили Антон и Микола — соловьями заливались. Так и добрели до двора дядьки Кувшинки. Хата у дядьки ветхая, — того и гляди, набок ляжет, — уже кольями подпертая, камышовый ее верх чуть ли не до земли сползает, дверная рама перекошена, в окнах вместо стекол дощечки да бычьи пузыри вставлены, а то и солома торчит. Одним словом, хата не дворец.

Двор Кувшинки не огорожен. И коровы чужие сюда порой заглядывают, и свиньи захаживают. Во дворе пусто: ни хатыны, ни летней плиты, ни погреба.

Впрочем, погреб как раз начат. Хозяин копал, копал его да и притомился. Пошел в хату за куревом. Хлопцы увидели, во дворе пусто, дай, подумали, поглядим, что там делается. Зашли во двор. Тошка взобрался на холмик свежевыброшенной глины. Микола в яму спрыгнул. Первый насвистывал, второй в яме комариком скакал, наспех сочиненную песенку напевал:

Кувшинка —
В заду машинка!

Песенка, сами видите, незамысловатая, ничего в ней такого нет. Но если ее многажды повторять — вроде бы впечатляет.

Хозяин тихо подкрался сзади, насторожил уши, невесело ухмыльнулся, затем спросил:

— Где, говоришь, машинка?

Тошка отскочил молодым кочетком, смотрит, что же будет дальше. Микола от неожиданности в панику ударился:

— Ой, дядечку, только не бейте, вы хороший!

— Вылазь, батькин сын!

— Глубоко. Как же я выберусь?

— Як влазил, так и вылазь!

— Хочь руку подайте…

Кувшинка присел над ямой, наклонился пониже, поймал Миколу за овчинную голову, выволок наверх.

— Казнить или миловать?

— Не бейте, дядечку, вы хороший! — вдруг пустился на хитрость, вспомнив Кувшинкину давнюю слабость. — Вы же в бакинских комиссарах служили!

— Ласковый, чертенок, знаешь, чем Кувшинку умаслить.

Дело в том, что Кувшинка рассказывал о себе, будто был он одним из двадцати шести бакинских комиссаров, казненных в песках среднеазиатской пустыни. Побывал, мол, под истреблением, но чудом спасся. Рассказывает он эту историю только в большом подпитии. Трезвым о ней помалкивает. Хотя, если другие ее повторят, не опровергает.

Кувшинке еще разок захотелось послушать о своем вымышленном славном прошлом, в которое он с годами все больше начинает верить.

— Комиссаром, говоришь?

— Ага! Все знают, комиссаром! Вас и под конвоем гнали, и под пулю ставили. А вы до сих пор живой.

«Ух хитер, стервец! — Даже слеза опекла давно не бритую Кувшинкину щеку. — Гляди, как растравил душу!»

Живет, видимо, в человеке страстное желание чего-то необычного, чего-то такого, что ум и сердце поражает. Своя-то собственная жизнь протекала не шибко: с поля да на поле, может, иной раз на мельницу съездишь или, скажем, на половодье полюбуешься. Вот и все твои наблюдения. А между тем — какое время бурлило, какие пожары бушевали! Было где и людей повидать, и себя показать. Но человек по тем или иным причинам оставался в стороне от событий. И вот когда все, считай, утихло, когда река вошла в свои берега, глядит человек — опоздал во всем, завидует другим, тем, кто побывал в настоящем деле. И, не находя красных дней в своей судьбе, берет он взаймы чужую долю и тем свою пытается скрасить.

— Двадцать шесть, говоришь? — переспрашивает умиленный Кувшинка.

— Ага! — подтверждает Микола и, подумав, добавляет для убедительности: — Бакинских…

Насытившись заемной славой, Кувшинка поворачивает голову к Антону:

— А ты чего же не утек?

Тошка признался:

— Не можно. Мне надо за Миколку заступаться.

— Вот сукин кот! В школе так научили?

Разглаживая босой ногой пыль, глядя в землю, Антон неохотно пояснил:

— Дядько Потап казали, шо коммунар коммунара не даст в обиду.

— Ай, молодец! — Хозяин двора хлопнул себя по коленке. — Значит, дядько Потап?

— Угу.

— Потап Кузьменко, хлопцы, большая людына. — Кувшинка поманил пальцем Тошку. Когда тот приблизился, он доверительно объявил: — Ре-во-лю-цио-нер, — и даже глаза зажмурил.

— Ага! — подтвердили в один голос оба друга. Микола при этом успел поддернуть сползавшие штаны.

11

К воскресенью детвора возвращается на хутор — и хутор молодеет. А главное, рабочих рук прибавляется. Нельзя сказать, чтобы старшие на детях строили свои расчеты, но все-таки к работе их приобщали твердо. Работа — она не в тягость, если с охотой да интересом к ней подходить. Возьмите, к примеру, такое дело — возить с поля подсолнухи. Кому же из ребят придет в голову отказаться от этого удовольствия. У тебя в руках вожжи, поигрываешь кнутиком, чмокаешь губами, понукая лошадей. Лошадки идут споро — груз не тяжелый: сколько ни навали в короб брички подсолнушных шляпок, все легко. Сидишь себе на мягкой горке, покачиваешься, словно на рессорном сиденье. Благодать!