Потаённые страницы истории западной философии

Свою «теорию значения» Аристотель менее всего связывает со словами и знаками вещей. Значение, обозначенное знаками, уходит даже не «к самим вещам» (Э. Гуссерль), а к тем ситуациям-обстоятельствам, которые вызвали существование «самих вещей». Вещь в контексте обстоятельств её появления на свет Аристотель будет называть сконструированным им термином «энтелехия». Вещь-энтелехия обязательно пребывает в напряженном диалоге с обстоятельствами, её породившими (обстоятельства «тестируют» вещь; вещь «несется к своей цели», хотя и поставленной не самой вещью). Диалог ведется по каналам «категорий» (еще одно слово, придуманное Аристотелем). Именно этот диалог энтелехий по каналам категорий образует Язык «сказываемого» (в смысле, близком М. Хайдеггеру) и проявляется как «энергия» в теории языка В. Гумбольдта. После Аристотеля стоики интерпретировали «энтелехию» в качестве «тоноса» (напряженное бытие), а римские стоики перевели греческий «тонос» как «интенция» (в том же значении). В арабо-латинском средневековье термины «интенция», «интенциональность» пользовались большой популярностью в качестве обозначения одухотворенности бытия (это именно то «бытие», с которым работал всю жизнь М.Хайдеггер, начиная с Dasain – то есть после диссертации 1915 года о Дунсе Скотте).

Язык, в отличие от множества слов, то есть как способ представления субъектности бытия (субъектности обстоятельств), существует не для человека и вне человека; человек открывает для себя язык как он открывает для себя полезные ископаемые. То, что получается из полезных ископаемых, совсем не похоже на сами полезные ископаемые. Точно так же и с человеческими языками в их многообразии и своеобразии: они не похожи на язык как таковой, но они существует на его основе, они «из него сделаны». О «нечеловеческом» в языке писал еще В. Гумбольдт: «Язык коренится в человеке, но всё же не мог быть им выдуман. Язык – нечто большее, нежели инстинкт интеллекта…» [Гумбольдт 1985, 365]. Люди не создают язык, как не создают они «законы природы» – они его для себя открывают, оформляя через поэзию. Собственно, и про поэзию можно сказать, что поэзия – всего лишь способ открытия языка. Язык открывается человечеству в поэзии, а потом используется где угодно, поскольку в реальности все обстоятельства субъектны. В этом смысле во всём есть язык и всё, что есть в мире, есть нечто типа поэзии, для которой в природе «всё – разговор». При поэтическом восприятии реальности «…горы смотрят на меня, / Я смотрю на горы, / И нам это не надоедает» (из китайской поэзии). Или у А. Толстого: «И слышу я, как разговор везде немолчный раздается…». Поэтическим признаниям на этот счет нет числа. При поэтическом восприятии реальности субъектность вещей не привносится антропоморфизмом или метафорами и аналогиями, а лишь приоткрывается, узнается. Как писал Н.А. Бердяев: «Некоторый антропоморфизм должен быть утверждаем не стыдливо и робко, а сознательно и смело» [Бердяев 1990, 42]. Поэтому не так уж далек от истины Новалис, утверждая, что чем поэтичнее, тем ближе к истине.