Потаённые страницы истории западной философии

В свое время И. Кант, как известно, обнаружил ограниченность человеческого разума. За приделы дозволенного познания человеку выйти не дано. А всё то, что доступно познанию, оказывается в превращенном виде, наподобие сказок детям об их появлении на свет. Философия истории дополняет кантовский агностицизм малоутешительными заявлениями о том, что человеческая история – не арена счастья, что человек – игрушка, что лучшее для человека – вообще не родиться. В философии языка пессимистичные выводы философии истории почему-то не принимаются во внимание, а зря. Языки человеческие принимают самое активное участие во всей трагедии человеческой истории, при этом люди далеко не являются хозяевами своего языка, ни один народ не является автором того языка, на котором он говорит. Максимум того, что доступно человеку в отношении языка – это перейти на язык другого народа. Человек рождаясь, при всей своей активности остается ведомым (языком). Если игнорировать религию, то язык начинает казаться средством общения и сознания, системой условных знаков, системой рефлексов. Если не игнорировать религию с её тысячелетним опытом, то язык получит другое концептуальное содержание. А именно: человеческие языки выстроены на границе «двоемирия»; это место встречи персонажей этой и той реальностей; с одной стороны, людей и, с другой стороны, персонажей трасцендентной реальности, – как бы их не называли: духи, боги, демоны, пенаты, архангелы, шайтаны, гении, бесы. Так что за трагедийные события человеческой истории ответственность несут не только люди. Историкам и культурологам никогда не объяснить «человеческим фактором» бесчеловечные ужасы мировых войн с участием самых культурных наций, забывая сакраментальное «бес попутал».

Существует такой детский вопрос: где живут боги? В философии на него можно дать, допустим, такой ответ: где постоянно живут боги – конечно, неизвестно, но иногда они живут в языке. У М. Хайдеггера было выражение «язык – дом бытия»; в этом философско-поэтическом высказывании есть та правда, в которой образ дома верен буквально: язык – это дом, только не абстрактного «бытия», а реальных персонажей из трансцендентной реальности. Кстати, дом – это не здание, а то место уютного бытия, где, как писал В. Высоцкий, «Пусть ночью, днем,/ Всегда твой дом./ И здесь не смотрят на тебя с укором». Человеческий язык сформирован под уютный храм для общения людей и богов. Пожалуй, метафора «храма» как места встречи людей и богов более всего выражает суть языка.

Человек в родном языке является всего лишь «прихожанином». Он входит в «дом бытия» (язык) местоимением «я». «Я» гарантирует место в языке. «Я» – это не знак-дубликат имени, а нечто типа «абонемента», «входного билета», «должности». Человек-в-языке всегда «на должности» (говорящего). Человека-в-языке видно насквозь, потому что он говорит, кажет себя, сказывается, являясь тем самым зрелищем. Человек и «про себя» мыслит языком, оставаясь зрелищем, иногда посмешищем для тех, кто видит его в тайных помыслах. По-настоящему религиозные люди, особенно из монахов, знают это и следят за чистотой мыслей, помыслов, желаний.

Человек во всех разговорных языках всегда не свободен и всегда под взглядом, порой недобрым. Гениальность человека начинается с того, что своим языком для него лично оказывается не родной язык, а тот сущий язык, на котором вещи видят друг друга и, соответственно, видят того, кто видит их. Если человек остается только в человеческом языке – агрессивном по отношению к вещам, то не стоит удивляться тому, что говорящий человек становится несимпатичным всему окружению, и вещи перестают говорить с ним, казать себя. В результате к композитору не приходят чарующие мелодии, к поэту не приходят благозвучные строфы, писатель остается без чувства языка, полководец остается без победоносных планов, а к женщине не приходит суженый. «Сущий язык» в философии озадачивает многих: так было, например, с творчеством Аристотеля или Гегеля, по поводу языка которых прозвучало немало проклятий. Аль-Фараби жаловался на то, что «Категории» Аристотеля перечитал сорок раз, причем, без толку. Гегелевский стиль изложения У. Джеймс называл «бормотанием визионера», Л. Фейербах – «пьяными спекуляциями», А. Шопенгауэр объявлял «шарлатанством». Между тем, Аристотель с Гегелем говорили на одном языке – языке сущей феноменологии, в отличие, например, от Э. Гуссерля с его «строгой наукой» при игре в философию.