Потерял слепой дуду

Отправляясь в Екатеринбург, город мне совершенно незнакомый, я даже имени своего героя не знал – только псевдоним. Увиденный за несколько дней до отъезда телесюжет паспортных данных странного художника также не раскрывал, но почему-то убедил меня в том, что Старик-Букашкин – бомж (по-сибирски «бич»), настолько он был обтрепан, нечесан, сидел среди мусорных баков…

Еще в поезде я решил, что не надо есть колбасу, купленную для себя – она станет моим пропуском в чрево столицы Урала. Колбасой я подкуплю местных клошаров, они мне, конечно, скажут, где искать этого бородатого, с палкой… Но поход по подворотням ничего не дал – я не нашел ни бомжей, ни тем более картин. Дело решилось на другой день, случайно и очень быстро: проходя мимо газетного киоска, я увидел номер «Уральского рабочего», на первой полосе большой снимок – дворник с длинной бородой метет тротуар (была весна, и газеты писали, разумеется, о том, какая в городе грязища после сошедшего снега) и меня осенило – он же дворник! Как я мог забыть это? Я позвонил в редакцию, спросил фотокора, поинтересовался – не Старик ли это Букашкин? Оказалось – не он. Но Старик-Букашкин был вовсе не бомж, а знаменитость (см. основной текст), богема, культурные люди города считали честью знать его… Открытием он был только для чужих. После недолгих упрашиваний я получил-таки его телефон.

Мне показалось, что он обрадовался моему – совсем незнакомого человека – приезду. С первых слов похвастался, что по его творчеству пишут дипломы в университете. И, вроде бы, даже кандидатские.

Хотя что-то бомжеватое в нем все равно было – его обычай одеваться в тряпье, ходить с всклокоченной бородой, в странных, нелепых шапках (и так же одевался его внук – ангельского вида мальчик) смотрелся особенно дико на фоне его жены – благоухающей духами, сановитой дамы в меховой шубе. Мне почему-то сразу, после нескольких фраз их разговора, показалось, что она настрадалась с ним… Квартира Старика-Букашкина также говорила о двух несовместимых способах жить – облупленная краска на деревянном полу в прихожей соседствовала с изысканной чайной посудой и вообще явными признаками женского старания – почти бесплодного – наладить «все, как у людей»…

Мастерская – как я понял основное его обиталище – находилась, хоть и в самом центре города, но, чтобы попасть в нее, пришлось протискиваться между забором и стеной здания, потом пролезть через дыру в другом заборе, преодолеть теплотрассу с залежами мусора возле труб, спуститься в подвал – в почти абсолютной тьме, по лестнице с обвалившимися ступенями…

Наконец, сам Старик-Букашкин был не такой приветливый дедушка, как это показалось при первом разговоре. Почему-то взъелся на мой диктофон – забубнил, насупив брови: «Ты зачем это достал?… убери… сказал, убери… не люблю я этого…» – и хотя я тут же убрал диктофон, не мог успокоиться: «зачем… не люблю я этого…» Он вообще много ворчал.

Но вредность человека, который нарисовал добро в чистом виде, по сути своей не может походить на всякую другую вредность. Потом я увидел – граница между тем, что его возмущает, и тем, что он любит, похожа на низенький порожек, который он переступает раз по сто на дню, как это бывает у детей и людей, не затвердевших к старости. При всей его внешней расхристанности, проглядывал в нем вышколенный технарь, привыкший все – разговор, рассказ, прием пищи, письмо – выстраивать в нужной, единственно верной последовательности. Я уже написал, что он категорически не переносил беспорядка: видимо, оборонка приучила. А впрочем, и беспорядок он любил – за его жизненность. Рассказывал, помню, как очень давно на испытаниях какой-то ракеты один фрукт по фамилии Люльев забыл в блоке управления плоскогубцы и ракета шныряла сама по себе, команд с земли не слушалась… И, рассказывая, он повторял сюжет по нескольку раз, и заходился в смехе, тут же переходящем в кашель – у него была астма, страшная астма, от нее Старик-Букашкин и умер в 2005 году.

Почему, спрашивается, я не написал этого 15 лет назад? На протяжении всей жизни сопровождает меня страх обидеть человека. Живого, не выдуманного, который прочитает про себя и обидится. А хуже всего – будет презирать. Страх преследует меня даже при гарантии, что со своим персонажем я не увижусь. Разумеется, я имею ввиду преимущественно хороших людей.

Да и с не очень хорошими тоже непросто. В 90-ом году, когда я только начал работать в городской газете, ко мне повадился человек – небольшого роста, болезненно худой, с выпирающими, обтянутыми суховатой кожей скулами и маленькими глазами. Фамилия его была Полковников. Работал он, как и Старик-Букашкин, дворником, одевался почти так же, как он, и даже бороду носил, только жиденькую и короткую.