Потерянная Япония. Как исчезает культура великой империи

Зарубежные исследователи, вступившие на путь японоведения, должны следовать по нему с величайшей осторожностью. Эзру Фогеля из Гарварда обожествили после того, как он написал работу «Япония как номер один». А когда Рой Миллер написал книгу под названием «Современный миф Японии», оспорив лингвистов, которые пытались доказать, что японский язык уникальный и самый лучший, его подвергли остракизму как «ненавистника Японии». В начале 1970-х, когда я был студентом, эти споры уже велись яростно. Несмотря на мою любовь к Японии, риторика «теорий о японскости» заставляет меня испытывать дурные предчувствия о глобальном будущем это страны.

Начиная с осени 1972 года в течение года я учился в Международном центре Университета Кэйо в Токио в качестве студента по обмену. Кэйо – это старейший университет в Японии, он был основан в 1858 году Фукудзава Юкити, одним из первых японцев, побывавших в XIX веке за границей. Я жил в Сироканэдай, не очень далеко от старого кампуса Кэйо в квартале Мита, где я посещал занятия по японскому языку и слушал курсы по архитектуре.

При этом я не могу вспомнить практически ничего интересного о времени, проведенном в Кэйо. Во многом это следствие японской университетской системы. Старшеклассники непрерывно учатся, чтобы сдать вступительные экзамены, жертвуя всеми остальными занятиями в пользу подготовительных курсов, пребывая в том, что здесь называют «экзаменационный ад». А когда они попадают в университет, то давление внезапно спадает и следующие четыре года проходят практически полностью в забавах. Компании не особо заботятся о количестве знаний у новых сотрудников; настоящее обучение начинается на работе. В результате занятия в университете почти ничего не значат, а академический дух сильно отстает от Европы или Штатов. Лекции по архитектуре, которые я посещал, были смертельно скучными, практически неизбежно они нагоняли на меня сон. Спустя два месяца я сдался и просто перестал приходить.

Группы в японских университетах почти всегда очень большие, а студенты не живут в общежитиях, поэтому возможностей познакомиться с кем-нибудь не очень много. Возможно, в связи с учреждением Международного центра в то время, студенты по обмену были относительно изолированы. В любом случае я не приобрел ни одного друга в университете – хотя я ежедневно обедал в студенческой столовой, ни один студент-японец ни разу не вступил со мной в беседу.

В то же время, не считая Кэйо, это был отличный год. Я подружился с людьми, с которыми вместе посещал общественную баню в Сироканэдай. После бани я ходил в кофейню, где тоже завел знакомства. Я постоянно ездил в долину Ия, и по пути туда проводил несколько дней или даже целую неделю в доме Дэвида Кидда в Асия. Год получился очень насыщенным, но в основном благодаря тому, что я узнал в Токио, Асия и Ия, а не тому, что происходило в Кэйо.

Когда программа обмена закончилась, я вернулся в Йель. В своей выпускной работе я решил писать о долине Ия, а тем временем Дэвид Кидд возродил мой детский интерес к Китаю. Я понял, что никогда не смогу понять Японию, если не буду знать Китай, так что после выпускного я планировал отправиться в Китай или на Тайвань. Однако незадолго до этого меня уговорили попробовать получить стипендию Родса. Не рассчитывая на нее всерьез, я подал заявку на изучение китайского в Оксфорде, а спустя несколько месяцев случилось неожиданное: мне действительно дали эту стипендию. Я с ужасом понял, что мне придется учиться в Оксфорде, в Англии, в противоположной точке мира от той, где я хотел бы быть! Но едва ли я мог отказаться от такой возможности, поэтому осенью 1974 года я сел на самолет, летевший в Англию.

Как-то вечером, вскоре после моего прибытия в Оксфорд, друг повел меня в столовую колледжа Мертон. Я заметил цифры на моей пивной кружке: 1572. Это, как объяснил мой друг, был год, когда кружку пожертвовали колледжу, то есть я пил из кружки, которую использовали в Мертоне вот уже четыре сотни лет. Именно тогда я понял, что единицами шкалы, по которой Оксфорд измеряет историю, являются не годы, а века.

Я заметил цифры на моей пивной кружке: 1572. Это, как объяснил мой друг, был год, когда кружку пожертвовали колледжу, то есть я пил из кружки, которую использовали в Мертоне вот уже четыре сотни лет.