Потерянная Россия

О Брешковской рассказывать будут многие и многое. Хронология ее жизни — хронология России от Николая до Сталина. Ее общественная биография — история революционного движения почти за три четверти века. Политические мысли ее нужно изучать в связи с развитием народнических идей вплоть до тех, на основе которых создалась партия социалистов — революционеров. Обо всем этом потом будут писать подробно, но не в этом единственное, неповторимое значение жизни Екатерины Константиновны.

Оно в гениальном раскрытии последнего сокровенного смысла человеческой жизни.

Толстой написал рассказ «Чем люди живы»; Брешковская своей жизнью доказала, что люди живы любовью к человеку, служением своему Богу в правде и истине. Она не оставила многотомных сочинений, не вписала своего имени в список знаменитых государственных деятелей, не обессмертила себя каким-либо героическим жестом, приковывающим внимание толпы. При желании можно написать политическую историю России, не упоминая о Брешковской, но без нее не может уже обойтись сама история, ибо без Бабушки духовно ущербленной оказалась бы современная Россия.

Пусть не думают, что я хочу стилизовать Брешковскую под мои личные настроения или под «упадочные» религиозные тенденции постреволюционных поколений. Нет. Напомню здесь написанное несколько лет тому назад самой Брешковской — в этих строках ключ к пониманию Бабушки. На вопрос друзей своих, в чем ее вера, она ответила так:

«Мое влечение ко всему страдающему человечеству росло вместе со мною, а учение Христа служило мне опорой и утешением…

Постоянно слышанное суждение, что люди не в силах идти по стопам Христа, меня не трогало. Он учил. Значит, признавал нас способными следовать Его учению. Таким сознанием было полно мое мировоззрение, когда я еще не читала ни одной социалистической книжки. С ними я впервые познакомилась в тюрьмах, когда моя деятельность уже бесповоротно определилась. В работе моей учение Христа всегда занимало центральное место…

Посильное служение Правде стало для меня образом религии. Во всех трудных минутах я мысленно обращалась за помощью к той Силе, коей все существующее обязано своим поступательным ходом. В ней, в этой Силе, бесконечно мудрой и бесконечно предвидящей, я не перестаю черпать сознание целесообразности усилий человека в достижении высшего порядка чувств и мыслей. Я ей молюсь, я ее призываю. Без ощущения присутствия этой Творческой Силы — Господа Бога нашего — мне было бы темно и бедно…

Поэтому социалистические теории (и старые и новые) не являлись для меня полным откровением жизненной правды. Я относилась к ним лишь как к попыткам выработки форм общежития, наиболее отвечающих запросам данного времени, и притом как к формам далеко не совершенным. Для меня все это — кодексы хозяйственного устройства народов на более справедливых началах, а не идеалы человеческой личности с высшими запросами ее духовной жизни. И говорю откровенно — не социализм как “теория” руководил моим отношением к людям и дал мне возможность привлекать и молодых и старых к работе на поднятие достоинства человека…

Таким образом, учение христианское ставлю несравненно выше социалистического. Последнее имеет глубокое значение лишь тогда, когда оно озарено светом слов Христа: люби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, всей душою твоей, всем разумом, всей силой. Люби ближнего своего, как самого себя. Без такого напряжения души нашей социализм остается теорией, а не учением жизни».

Служение правде через любовь к человеку было религией Брешковской всю жизнь, от ранней юности и до последнего смертного часа. Менялись рассудочные формулы ее веры, но суть оставалась неизменной. Она была народницей уже в крепостной усадьбе своих аристократических родителей, когда слушала жития святых, которые ей читала мать, когда умилялась перед подвигом святой Варвары Великомученицы. Она оставалась подражательницей Христу, когда бродила убогой странницей из села в село, из города в город, все достояние свое имея заброшенным за спину в маленьком узелке.

Уйдя на утре зрелой жизни из богатого дома, из любимой семьи, она уже всю жизнь не имела ни своего постоянного крова, ни имущества, ни даже одежды. А если ей навязывали лишнее платье или запасную рубашку, она сейчас же отдавала «лишнее» тем, кто был еще ее беднее.

Она входила во дворцы и в тюрьмы одинаково спокойно, свободно и гордо, ибо и тюрьма для нее была простым продолжением жизни, посвященной любви к человеку. «Не то страшно, — говорила она, — чего люди боятся: бедность, преследования, тюрьма, а то, что их не пугает, — обывательщина, жизнь для себя».

Со всеми людьми обращалась она одинаково любовно — с партийным товарищем и со стражником, гнавшим ее на этап. «Он негодный человек, — говорила она про кого-нибудь, — а ты обращайся с ним как с порядочным, может быть, и он почувствует в себе человека».