Потерянное сердце

Она выхватывает их из моих рук, половина падает на пол. Спасая все, что может, Тори прижимает бумажные мячики к груди.

— Где ты нашел их? — спрашивает она, и краска сходит с ее лица.

— В шкафу. Я бы не сказал, что ты пыталась их спрятать, — говорю я.

— Я не хочу это видеть, — плачет она. — Забери их, выброси!

— Почему бы тебе не выбросить их, раз ты не хочешь их видеть?

Я не должен так давить. Я видел, что случилось в прошлый раз.

— Я не могу, — продолжает она, ее голос становится выше.

— Почему, Тори? — Я тоже повышаю голос.

— Потому что тогда я вспомню, что чувствовала, когда нашла свою маму, висящую на потолочной балке в ее спальне. Я вспомню, каково было голодать в пятилетнем возрасте. Я вспомню, что люди, которых любила больше всего на свете, умерли на моих глазах.

Слова Тори тихие, уверенные и одновременно сокрушительные. Она опускается на колени, бумажки выпадают из ее рук и катятся по полу. Мне нужно время, чтобы принять то, что она сказала. Как будто я пытаюсь решить сложное математическое уравнение. Или как если бы кто-то сказал мне, что небо на самом деле оранжевое, и все дело в том, что мой мозг просто неправильно его воспринимает. Я не понимаю и не могу понять. Тем не менее, слова имеют смысл. Прямо сейчас мне нечего сказать, но судя по тому, как она снова замыкается в себе, мне стоит сказать много. Хотя то, что я хочу сказать, не поможет. Все не будет хорошо. Это никогда не пройдет. С ней никогда не будет все хорошо.

— Ты кому-нибудь еще говорила?

— Нет, — выдыхает она сквозь рыдания.

Ее отец ушел. Мать покончила жизнь самоубийством, а сестра умерла от голода.

— Тори, сделай глубокий вдох, детка.

Таким дыханием она доведет себя до обморока. Она меня не слышит. Или решила не отвечать. Скорость ее дыхания увеличивается, и я знаю, что это не закончится хорошо. Поднимаю ее тяжелое тело на руки, несу в спальню и укладываю на кровать, поддерживая под спиной, чтобы помочь дышать.

— Посмотри на меня. — Она не открывает глаз. — Ты сорвешься, если не успокоишься. Тори, посмотри на меня.

— Они обвиняли меня, — выпаливает она. — Сказали, что это моя вина.

— Кто? — рычу я. — Кто, черт возьми, будет винить в этом ребенка?

— Мои бабушка и дедушка, — говорит она между быстрыми вдохами, — сказали мне, что я свела маму с ума. Сказали, что моя сестра умерла тоже из-за меня.

Я забираюсь на кровать и обнимаю ее за плечи.

— Ты знаешь, что это неправда. — Ее обида на бабушку с дедушкой и отца проникает в меня, в груди поднимается боль. — Никто не должен был винить тебя в случившемся.

— Это была моя вина, — говорит она. — Я была просто ужасной. Когда нашла маму повешенной, я должна была позвонить 911. Буквально за час до этого я злилась на нее за то, что она не позволила мне купить что-то настолько незначительное, что даже не могу вспомнить что. Она говорила, что у нас нет денег, но я не понимала, что она имела в виду. У нас никогда не было проблем с деньгами, пока отец не ушел. Я довела ее в тот день.

Тори делает глубокий вдох и на мгновение закрывает глаза.

— Я долго смотрела на свою мертвую мать, глядела, как бледнеет ее лицо, пытаясь убедить себя, что она всего лишь спит. Я была слишком напугана, чтобы позвонить 911. Я знала, что меня с сестрой заберут или передадут дедушке и бабушке, которые будут меня ненавидеть, даже если примут. Но они даже не взяли меня к себе.

Образы, возникающие перед глазами, отвратительные и страшные. Я не знаю женщину, сидящую передо мной (знаю, что говорил этого себе миллион раз за последний год). Правда в том, что я знаю только ее внешнюю оболочку. Сейчас понимаю, почему она никогда не говорила правду. Ее бы осудили, заклеймили. Правду нельзя спрятать или похоронить. Ее можно только принять.

— Мы должны помочь тебе, — говорю я ей.

А что еще можно сказать? Я не помню себя в двенадцать, не помню, как сильно любил или как сильно ненавидел. У меня была хорошая жизнь с мамой и папой, они заботились обо мне и даже баловали. Так как я могу помочь? Как я могу согласиться или не согласиться, как могу сказать, правильно или нет то, что она сделала? Я только знаю, что шок может вызвать психическое расстройство, и это, по-видимому, именно то, что случилось с ней.

— Никто не может мне помочь, — говорит Тори. — Когда мы встретились и согласились двигаться только вперед, я решила, это шанс для меня оставить все позади. — Она делает несколько быстрых вдохов, прежде чем продолжить: — Но ребенок напоминает мне о днях, когда моя сестра умирала от голода. Я не смогла помочь ей, поэтому не могла снова рисковать и заботиться о ком-то. Это уничтожает меня. Я вижу свою мать всякий раз, как смотрю в зеркало — ее трусость и слабость. И всякий раз, когда Гэвин плачет, у меня сжимается сердце. Я чувствую, что еще секунда его плача, и я просто сорвусь.

— Ты никому не навредишь, Тори, — утверждаю я, чувствуя, что в груди все сжимается.

— Моя сестра плакала целыми днями, потому что была голодна. Я не могла больше это выносить, ЭйДжей. Я не могла больше вынести и минуты ее плача.

— Тори, — прерываю я. Что, черт возьми, она пытается сказать?