Потерянные сердца

В каком-то смысле наша жизнь стала проще. Все наши обязанности и дела свелись к преодолению пути: шаг за шагом мы двигаемся к цели под монотонный грохот повозок и топот усталых путников, которым нечем заняться, кроме как идти вперед. Иногда, когда я не шагаю рядом с мамой, то сажусь верхом на Плута, одного из мулов, которых отец купил у мистера Лоури, кладу блокнот на луку седла и рисую. Папа ведет путевой дневник, но у меня всегда лучше получалось рисовать, чем описывать словами. Мама говорит, я начала рисовать пальчиком на земле еще до того, как научилась произносить собственное имя. Только рисуя, я могу побыть наедине с собой. В другое время дня я либо иду, либо занята работой.

У каждого из нас есть обязанности. Папа с Уорреном ухаживают за животными и ставят палатки; Уэбб, Уилл и Уайатт собирают дрова для костра, таскают воду и разгружают повозку по вечерам; мы с мамой делаем почти все остальное. Эбигейл, жена Уоррена, старается помогать нам, но она совсем бледная и слабая, а от запахов лагеря ее мучают тошнота и головокружение. Я подозреваю, что она тоже ждет прибавления в семействе, только срок совсем ранний. Уоррен, похоже, тоже так думает и старается облегчить жене жизнь, но в дороге это невозможно. Мама и Эбигейл не единственные беременные женщины в караване. Первые несколько дней впереди нас ползет фургон молодой пары по фамилии Бингам. У Элси Бингам еще не такой большой живот, как у мамы, но его очертания уже заметны под платьем. Она держится довольно бодро, как и ее муж, и, похоже, качка и тряска ее совсем не тревожат.

Поддерживать чистоту не получается, и мальчишкам, видимо, все равно, а вот я терпеть не могу грязь. Я вижу, что некоторые набирают воду у берега или в неглубоких лужах, которые возникают после дождя, даже тогда, когда неподалеку валяется труп животного. Джон Лоури настаивает, чтобы мальчишки ходили за водой к источникам выше по течению, и часто помогает им сам, но я все равно беспокоюсь. По-моему, если бы все были аккуратнее, путешественники меньше бы болели. По каравану уже расползаются слухи, что на нашем тракте начались случаи холеры.

На четвертый день пути мы начинаем замечать могилы у дороги. Большинство из них отмечены лишь доской с выжженной надписью. Первые несколько раз я заговариваю об этом, когда мы с мамой под руку проходим мимо, но она отказывается обращать на них внимание, даже когда нам на глаза попадается свежая могила двухмесячной девочки.

– Мне не нужно смотреть на смерть, чтобы помнить о ее существовании, Наоми, – говорит мама. – Я должна сохранять присутствие духа. Сейчас у меня нет сил на страх и горе, так что я просто пройду мимо. И буду очень тебе благодарна, если ты не станешь сообщать мне о том, что видишь.

Я сжимаю ее локоть, а она поглаживает меня по руке.

– Тебе страшно, мам? – тихо говорю я.

На самом деле я пытаюсь сказать, что сама боюсь. Мама, может, и сохраняет присутствие духа, а вот у меня в голове крутятся всякие ужасы.

– Не за себя. Я знаю, что делать. Но я не хочу потерять еще одного ребенка и не готова думать об этой несчастной матери, которой пришлось похоронить родное дитя у дороги.

Мама родила пятерых здоровых детей, но и терять малышей ей случалось: несколько младенцев умерли через день-другой после родов и одна девочка родилась уже холодной, как фарфоровая кукла. Я невольно думаю, что маме будет проще в дороге без новорожденного, за которым надо ухаживать, но благоразумно держу язык за зубами.

– Ты хмуришься, Наоми.

– Это я умею лучше всего. Хмуриться и рисовать. Два моих главных таланта.

Мама смеется, как я и ожидала, но во мне поднимается гнев, похожий на пыльную тучу, которая окружает повозки и сливается с серым небом, из которого в любую минуту может политься дождь.

– А вот прятать чувства ты не умеешь, – замечает мама.

– Да. Только хмуриться и рисовать. Больше я ни на что не гожусь, ты не забыла?

На этот раз она не смеется.

– Расскажи, что тебя расстроило.

– Меня бесит, что я женщина.

– Как так? – изумленно восклицает мама.

– Бесит, что это так тяжело.

– А ты бы предпочла быть мужчиной? – с вызовом спрашивает она, как будто я совсем свихнулась.

Я задумываюсь на мгновение. Я не настолько слепа, чтобы полагать, что быть мужчиной лучше. Может, проще. Или нет. Не знаю. Наверное, любой жизненный путь тяжел, просто по-своему. Но меня все еще переполняет гнев.

– Я злюсь на папу. На Дэниэла. На мистера Колдуэлла. На Уоррена. Даже на мистера Джона Лоури, если честно. Просто я сегодня злая.

– Злиться намного приятнее, чем бояться, – соглашается мама.

Я киваю, и ее рука снова сжимает мою.

– Но злость – это бесполезное чувство, – продолжает мама. – Бесполезное и тщетное.

– Я бы так не сказала.

Не такое уж оно и бесполезное, если помогает отогнать страх.