— Попробуем оставить в стороне научные выкладки и поразвлечься догадками. — Рабин откинулся на спинку стула и улыбался теперь уже добродушно.
Главный аргумент Рабина в пользу того, что Ковчег сохранился, таков: ни при каких обстоятельствах священники не могли допустить, чтобы Ковчег оказался в руках врагов. Священники должны были спрятать его задолго до того, как армия противника приблизилась к воротам Иерусалима.
И в 587 году до нашей эры, когда Иерусалим взяли вавилоняне, и в 70 году нашей эры, когда его разрушили римляне, о приближении неприятеля узнавали заранее.
— В те времена, — говорил Рабин, — войска передвигались медленно и шумно. В любом случае до того, как римляне напали, израильтяне получили предупреждающие знамения: самым важным была появившаяся над Храмом звезда. Она имела вид римского меча — гладия.
— Значит, по-вашему, его спрятали?
— Несомненно. Израильтяне ни за что не оставили бы его в Храме, чтоб он попал в руки захватчиков.
— И кто его мог спрятать?
— Священники, конечно. Вернее всего было бы пойти по их следам. Если они их оставили.
Рабин отхлебнул чая и посмотрел на суетливую улицу. На миг он задумался, потом произнес:
— Возможно, как говорит более позднее предание, его спрятал происходивший из рода первосвященников пророк Иеремия — перед самым нападением вавилонян. После падения Иерусалима в 587 году до нашей эры, — Рабин жестом подозвал официанта, — о Ковчеге нигде не упоминается. Его, вероятно, спрятали непосредственно перед разрушением города. Или же несколько раньше. Но никак не позже.
Рабин перевел дыхание и глянул мельком на свои узловатые пальцы. Потом задумчиво продолжил:
— Евреи уничтожить его не могли, а если бы Ковчег уничтожили или похитили египтяне, или вавилоняне, или римляне, об этом имелись бы записи. Захватчики раструбили бы о таком трофее повсюду. А для иудеев это было бы величайшее бедствие — трагедия похуже, чем разрушение Храма, — и они занесли бы его в летописи и скорбели бы о нем до сих пор! До чего ж мы, евреи, любим скорбеть! Мы скорбим целых три недели — с семнадцатого тамуза до девятого ава, да еще у нас куча всяких траурных дней в течение года. Но почему-то нет ни праздников, ни траурных дней, посвященных Ковчегу. История хранит полное молчание.
Я сильно сомневался, задавать ли следующий вопрос. Ведь по прошествии стольких веков вряд ли имеет смысл делать предположения о том, где находится Ковчег. И все же я спросил.
— Мм… — Рабин, потирая руки, загадочно улыбнулся. — Думаю, где-то на Ближнем Востоке или в Африке. Есть еще ничтожный шанс, что в девятом веке до нашей эры некий фараон, который в Библии именуется Сусаким, привез его в Египет. Или же это произошло позже. И если Ковчег спрятали в Египте, то есть надежда, что благодаря сухому, жаркому климату он сохранился. Если же продолжить рассуждения, можно найти несколько вполне серьезных вариантов. И даже одну или две, скажем так, подсказки.
Я видел, что Рабин невольно наслаждается разговором. Не слушая моих возражений, он заплатил за чай, крепко взял меня за локоть и повел по шумной Рехавии к себе домой.
В заставленном книгами кабинете Рабин вынул из старого буфета запыленный том.
— Знаете, как на иврите «буфет»?
— Конечно. «Арон».
— Правильно. Арон — ящик или буфет, вместилище, нечто, в чем можно держать какие-то вещи. Слово очень простое, нет в нем ничего необычного или возвышенного. И такое же слово у нас обозначает Ковчег — арон хабрит — вместилище Завета. А вот английское слово «ark» восходит к латинскому «arca», что довольно загадочно и даже, как сказали бы некоторые, романтично. А в иврите это просто обычное слово, означающее «вместилище» или, еще более прозаично, «ящик».
— А других значений у него нет? — поинтересовался я. — Есть у этого слова родственные в других семитских языках?
В уме у меня мелькнуло слово «Нгома», но я от него отмахнулся. Насколько я знал, между семитскими языками и языками банту ничего общего нет.
— Родственное слово в аккадском языке второго тысячелетия и в финикийском означало «гроб», а в аккадском первого тысячелетия, если я верно помню, могло означать «деревянный ящик».
— «Гроб», мне кажется, далековато от «места обиталища живого Бога», — заметил я. — На первый взгляд получается как-то абсурдно.