Потерянный кров

— Oh nein, madam! Ваши ручки созданы для перстней, а не для оков. — Он снова налил себе вина и выпил одним духом. Вытер белоснежным платком губы и оглядел комнату, останавливаясь на каждом предмете обстановки, словно после слов Милды все вокруг изменилось. — Да, я понимаю теперь, что в вашем маленьком королевстве произошел переворот. Женщины, когда живут без мужчины, создают в квартире особенную атмосферу, которую не сразу заметишь. Пожалуй, я рад, фрау Милда, что вы решились на этот шаг. Адомас неплохой муж, но не для женщины вашего типа. Вы созданы не для хлопот по хозяйству, а для любви.

— А мне кажется, господин Дангель, — нетерпеливо прервала Милда, — я создана для того, чтобы стоять и ждать, когда же господин оберштурмфюрер, без приглашения попивая вино, соизволит кончить свои нудные речи.

Дангель неуклюже встал. Бескровные щеки манекена стали пунцовыми. Пожалуй, от вина — Дангель обычно владел собой.

— Простите, фрау Милда. — Он изобразил улыбку — тонкие губы треснули, обнажив фарфоровые черепки зубов. — Понимаю ваши чувства — у вас есть основания, чтобы не любить меня. Вел себя по-хамски и так далее… Молю о снисхождении, не лишайте бедного Христофа шанса исправиться.

— Не паясничайте, господин начальник гестапо. Вы ведь знаете: если и было между нами… Для меня самое неприятное место, которое я стараюсь обходить стороной, — лавка мясника. Я не перевариваю мясников. Но иногда самой приходится заходить в мясную, улыбаться окровавленному, засаленному молодчику и слушать его плоские остроты, пока он не отрубит кусок говядины.

Дангель, заложив руки за спину, прошелся до двери террасы и обратно. В штатском костюмчике, сгорбленный, сосредоточенно исследующий паркет, он напоминал затравленного сельского учителя, который только и ждет, когда какой-нибудь шалун из класса запустит в сутулую спину скомканной бумажкой.

— Вы злая, фрау Милда, — сказал он, повернулся и снова зашагал к двери на террасу. — От женщины христианки, тем более католички, я ждал большего снисхождения.

Милда молчала. Каждый раз, когда Дангель делал поворот, она слышала аромат духов. Он смотрел себе под ноги, но Милде казалось, что он все равно ее видит, и в страхе она поплотней закуталась в халат.

— Вам трудно понять, фрау Милда, как мне нужна ваша любовь, — продолжал Дангель. — Со стороны кажется — мне можно позавидовать, а на деле я самый разнесчастный человек. С детства никто меня не любил. Отец был литовец, Дангялис, мать — немка, и они вечно ссорились из-за того, на каком языке следует говорить в семье. Отец хотел сделать из меня литовца, мать — немца, и оба колотили. Первый — когда я говорил по-немецки, вторая — за литовский. Потом родители разошлись, мать вышла за настоящего немца, но мне снова доставалось, потому что отчим не мог забыть, что во мне течет литовская кровь. Я влюбился в девушку, местную, клайпедскую. Девушка скрыла, что она еврейка, и я снова нахватал тумаков. Oh nein, не плеткой или там кулаками — красивыми словами отлупили меня идейные товарищи, чуть вся карьера не пошла прахом. Когда мужчина обжегся в любви, непременно появляется другая женщина. Женился — на сей раз выбирал с головой — на чистокровной пруссачке, симпатичной, красивой, из приличной бюргерской семьи; вскоре она меня бросила: не понравилось, что я вступил в СС. Как видите, фрау Милда, у меня есть основания ненавидеть как евреев, так и своих сородичей, которые, раболепствуя перед памятью дедушки Гинденбурга, оплевывают свою нацию. У битого человека не может быть сантиментов к отбросам общества, если даже они ходят на двух ногах и говорят на том же языке. Но такой человек больше, чем кто-либо, нуждается в женской ласке, фрау Милда!

Дангель говорил как педагог — спокойно, но проникновенно, с паузами, чтоб слушатель лучше усвоил материал. В эту минуту он не кривил душой — в этом Милда не сомневалась.

— Каждого из нас жизнь так или иначе награждала тумаками, господин Дангель, — ответила она, стараясь подавить в себе жалость, вызванную невероятной исповедью начальника гестапо, — откровенность всегда обезоруживала ее. — Но неужели поэтому мы должны… колотить других? — У нее чуть не вырвалось «убивать». — При чем тут «отбросы общества»? Вы вообще ненавидите людей, испытываете наслаждение…

Она запнулась, увидев его перед собой. Близко, так близко, что услышала прерывистое дыхание.

— Милда… Mein kleines Mad… [39]Пойми…

Белый овал лица заслонил комнату. До этого она успела увидеть руки, протянутые как для милостыни; поняла — надо что-то делать (звать на помощь, бежать, ударить ногой в живот), но оцепенение парализовало мышцы. У нее даже не хватило сил закрыть рот: она замолчала на полуслове. От острого запаха одеколона, а еще больше от его губ, жадных, словно вливающих в ее тело расплавленный металл, Милда потеряла голову.