Потерянный кров

Липкус. Если не дали независимости сразу, как только выперли русских, то пускай теперь Гитлер сунет ее в свою австрийскую задницу.

Дирвонайте. Господа, не забывайте, что среди вас — женщина.

Липкус. Пускай сунет и подотрется.

Дирвонайте. Хам!

Туменас. Но это — гипотеза, коллеги. Человек из Каунаса полагает, что независимость у немцев сейчас не выпросишь — они слепо верят в благополучный исход войны. И тогда, ясное дело, видеть им литовскую армию на фронте, как свои уши, вот какие пироги.

— Странно, — смеется Гедиминас. — Не один килограмм табаку выкурили вы в этой комнате, сражаясь за независимость, а как погляжу, не очень-то обрадовались бы, вдруг получив ее.

Все недовольно уставились на Гедиминаса.

— Ваш тон неуместен, Гедиминас! — Дирвонайте оскорблена.

— Чего желать от деревни? — подхватывает Липкус. — Для мужика всегда на первом месте были свиньи да лен.

— Любопытно бы знать, Гедиминас, много ли сам своротил для блага родины? — наклоняется к нему Гердайтис. — Какие горы, если будет позволено спросить?

— Я не сражаюсь с ветряными мельницами, Юозас.

— Побольше демократии, коллеги, — пытается примирить стороны хозяин. — Гедиминас не согласен с нашей позицией, но это еще не значит, что он, если родина позовет, не исполнит своего долга.

— Кто в этом сомневается? — ухмыльнулся Липкус. — Господин Джюгас, много ли откормил в этом году свиней для немцев? Как рожь уродилась? Виноват, дал маху: забыл, что ты отказал рейху в поставках! Патриотический жест. Поздравляю с поднятием флага против оккупантов.

— Благодарю, Антанас, — мягко отвечает Гедиминас, ядовито улыбаясь сквозь облако дыма Липкусу. — Я сделал лишь то, что считал своим долгом.

— Много, отчаянно много ты сделал, — не отстает Липкус. — Ведь твои свиньи и пшеница предназначались на стол самого Гитлера. Адольф ждет их не дождется и который день голодает. Надо надеяться, вскоре главный штаб фюрера опубликует сводку, что старик с голодухи загнулся.

— Он не загнется ни из-за моих поставок, ни из-за ваших разговоров, господин Липкус. Мы с вами бьем по заднице, а есть люди, которые метят в голову.

— Знаком с такими? — Лицо Липкуса действительно приобретает цвет лимона.

— Для вас новость, что в Вентском лесу стреляют?

— О-ох! — вскакивает Дирвонайте. — Он о бандитах…

Гердайтис чмокает губами, раскачиваясь между Липкусом и Гедиминасом, словно маятник. Черт возьми! Этого еще не хватало, чтоб им предложили уходить в лес к красным!

— Я не предлагаю, Юозас, — защищается Гедиминас. — Я только говорю, что эта словесная война мне кажется смешной.

Липкус извлекает из внутреннего кармана пиджака подпольную газету — каждый получил по экземпляру от Туменаса, и, размахивая ею перед носом Гедиминаса, говорит:

— Написанное здесь в течение недели узнает вся школа. Мы в постоянном контакте со школьной молодежью, Гедиминас. Если вы видите нас сегодня у Туменаса, это еще не означает, что завтра вечером каждый из нас не будет сидеть у себя дома в окружении учеников, которые понимают нас лучше, чем вы. Наше живое патриотическое слово через учеников гимназии доходит до их родителей, братьев, сестер, распространяется в деревне и городе, готовя нацию к тяжким испытаниям. Вы корчите героя со своими поставками. Плевать мне на них!

Дирвонайте. Антанас…

Липкус. Плюю я на ваши поставки, плюнуть и растереть, господин Джюгас. Стоило нам только захотеть, стоило нажать кнопку через своих учеников, и большая часть села не дала бы ни килограмма зерна и мяса. Но мы этого не сделали, — не в наших интересах раздражать немцев, чтоб они пролили еще больше литовской крови. Пусть этим занимаются те, что метят, как вы говорите, Гитлеру в голову, а на деле косят своих.

— Вот не думал, что вы такой авторитет для литовской нации, — иронизирует Гедиминас.

— Почему — он? — ловит его Дирвонайте. — Учитель! Учитель и ксендз были и остались главными авторитетами на нашем селе.

Гедиминас молчит. Да, с этим спорить не станешь.

— Когда печать Кубилюнаса стала призывать молодежь вступать добровольцами в вермахт, многие ученики старших классов подняли было крылья, но мы их с ходу подрезали, — вставляет Гердайтис.

— Да, потеряли бы несколько десятков парней, а сложили головы только двое, — сверкает рот Липкуса. — Они все, вот как сегодня мы, сидели за столом. У Туменаса, Гердайтиса, у Юрате, у меня. «Ну как, господин учитель?» Стоило только рявкнуть: «О чем разговор! Иди, раз самоуправление призывает. Всыпь большевикам!» И пошли бы. Но мы — нет! И те и другие — чужие для нас. Побереги голову, — сложишь ее, когда понадобится, за родную Литву.

— Значит, отложили исполнение смертного приговора своим парням, — пытается сопротивляться Гедиминас, чувствуя, что сдается.

Дирвонайте. Жуткий цинизм!

Гердайтис. Нет — кокетничанье своей оригинальностью.

Туменас. Иногда ты невыносим, Гедиминас.

Гедиминас. Почему, Альгис? Ведь вы так этих детей зарядили, что достаточно нажать кнопку, применяя выражение господина Липкуса, и все они полетят в цель.