Потерянный рай

Взволнованный, я опустился на камень. Где-то глубоко во мне вертелся строжайший запрет: не уподобляться Панноаму. Выстроилась цепочка событий, предлагавших мне обокрасть сына, – ну нет, это скользкая дорожка. Конечно, в отличие от Панноама, я не зарился на Фалку; но если бы она проявила малейший интерес ко мне, я принес бы горе Хаму. Неужели мы из поколения в поколение будем похитителями невест, губителями сыновей? Я остановлю этот злой рок, я ему воспротивлюсь.

Если Фалка, предупрежденная проницательной Тирцей, догадалась о причине моей холодности, то Хам оставался в неведении. Назавтра после свадьбы он заклинал меня отложить мою экспедицию: «Останься, папа! Не уходи сейчас, когда я так счастлив». Я перечислил с десяток превосходных причин пуститься в странствие; я придумал бы тысячи других, только бы не признаться ему в единственной: покончить с проклятием нашего рода, которое сталкивало отцов – эгоистов, воров и сладострастников – с бескорыстными, обокраденными и несчастными сыновьями.

* * *

Два года я бродил в окрестностях, делясь своими способностями целителя с туземцами. Я смертельно скучал по Маме и Бараку. Я надеялся повстречаться с Тибором, о котором – вот ведь странно! – никто больше не вспоминал.

Годы странствий дали мне возможность обнаружить, что мы оказались не на берегу, а на побережье: идя вдоль воды, невозможно было прийти в исходную точку. Мир не сводился к замкнутому кругу и представлял собой не остров, а нечто большее. Это открытие потрясло меня: Озеро оказалось морем.

Во время своих скитаний я ощутил антипатию к морю, которая будет длиться веками. Дитя ручьев, речушек и Озера, человек пресных вод, живых и прозрачных, я относился к морю как к узурпатору и даже как к оссуарию. Оно казалось мне не чем иным, как кладбищем жертв потопа. Оно дурно пахло, его дно было невозможно разглядеть, потому что в его глубинах гнили тысячи трупов; оно состояло из одних только отбросов – разложившихся, истлевающих, протухших, зловонных, развалившихся тел, которые оно непрестанно мотало туда-сюда то приливами и отливами, то переменным пенистым волнением. Порой оно еще выбрасывало отвергнутые им скелеты с отбеленными костями. Насыщенный йодом воздух, которой приходилось втягивать в себя над этой зловонной клоакой, источал дыхание мертвецов. И я думал, что соль, эта горьковато-соленая смердящая субстанция, которая делает жидкость непригодной для питья, сочится из разлагающихся трупов.

Беседуя со смельчаками, которые нет-нет да и отваживались пуститься по волнам, я понял, что смерть продолжает рыскать вокруг. Мало того, что из волн внезапно всплывали ужасные чудовища, но вдобавок над морем бушевали неистовые разрушительные штормы. Какое послание можно было прочесть в этих бурях? Память о потопе? Предчувствие новых испытаний? Напоминание или угрозу? Во всяком случае, когда завывал Ветер, когда ревели водяные валы, море обличало грехи земных существ, указывая им на то, что они дурно ведут себя, и оно, быть может, не станет больше сдерживать свой гнев. Оглушительный шум моря, его непрестанное ворчание, звук прибоя терзали меня и напоминали мне о моей ничтожности.

На исходе своих странствий я разработал и усовершенствовал метод, который позволил бы мне жить возле Хама, – старение. Пыль делала мою кожу тусклой. При помощи палочек из древесного угля я научился углублять морщины, вплоть до самых мелких, тех, что на лбу, вокруг рта и в уголках век. Кисточками из меха животных я оттенял контур глаз, чтобы появились мешки и круги, после чего подчеркивал впадины на щеках. К этому я еще добавлял гематитом красные пятна, фиолетовым рисовал на висках набухшие вены. И напоследок, чтобы выбелить, покрывал бороду, усы, ресницы и волосы смешанной с жиром меловой пылью. Я задолго до появления театра обучился искусству грима над лужами, служившими мне зеркалом. Теперь, когда мне удалось нарисовать себе свой истинный возраст, я мог встретиться с Хамом.

Когда я появился в деревне, моя внешность ошеломила сына, но он был вне себя от радости. Он с гордостью продемонстрировал мне двоих своих деток, а Фалка, еще сильнее влюбленная в Хама, встретила меня обходительно, без внутреннего смятения, как и положено с почтенным старцем.

Я отказался проживать с ними и перебрался неподалеку, в домик, обитателей которого только что унесла дизентерия. К этому меня побудили две причины: не стеснять молодую семью и скрыть гримирование, которое каждое утро отнимало у меня немало времени.