Потерянный рай

Со мной этого не произошло. Я по-прежнему был отцом своего сына до конца, пока он не угас. Наедине мы были счастливы: Хам проявлял ко мне нежность, я принимал ее и безгранично дарил ему свою. Сколько часов мы провели, лежа в полумраке на циновке, беседуя обо всем и ни о чем и радуясь слиянию наших голосов и возможности быть вместе? Зная, что смерть вот-вот похитит его у меня, я жадно наслаждался присутствием сына. Эта грядущая утрата разъясняла мне, что́ в жизни имеет значение. Какая скорбь лежала в основе моего блаженства! Приближающаяся пустота властно предписывала мне упиваться полнотой настоящего. Каждое мгновение заранее приобретало нежный флер ностальгии: настанет день, когда ничего этого больше не будет.

И вот после полудня, в прохладе и тишине своего дома, мой сын навсегда уснул в моих объятиях. Долгое время я не мог прийти в себя. Младенцем я брал его на руки. И теперь, стариком, я по-прежнему держал его на руках. В чем разница? Теперь он уже не отвечал на мои улыбки…

Я похоронил Хама рядом с Бараком и Еленой, у подножия сросшихся деревьев. Потом, когда мы с семьей произнесли молитвы, я ощутил себя чужаком среди тех, кто видел во мне какого-то невнятного родственника, чье общество так любил Хам. Моя роль подходила к концу. Мне следовало исчезнуть.

Сколько еще времени это нестареющее тело будет заставлять меня жить?

Печаль казалась мне естественной; я полагал, что смогу избыть до конца свою грусть, сколь бы острой она ни была. Зато за пределами всякого горя меня терзал невыносимый вопрос: есть ли у меня еще желание жить? Такой жизнью? Я подумывал о том, чтобы повторить поступок Барака. Мой мир постепенно исчезал, а я – нет! Возможность избегать участи других людей, не расставаться больше с теми, кого я люблю, не исчезать вместе с ними не только не давала мне никаких привилегий – напротив, подвергала меня пытке. Эта затянувшаяся молодость, нелепая, необычная, беспощадная, глупая, и угнетала меня, и обрекала на уединение. Я проклинал Гениев, Духов, Богов за то, что они выдумали для меня новое одиночество – одиночество в непрерывном потоке времени. Если каждый познал отшельничество в пространстве, то я, и только я подвергался заточению во времени. Как жить с человеком, если не можешь разделить его уязвимость? Как сопутствовать дорогому существу, которое увядает, когда сам ты не подвластен увяданию? Как пережить смерть сына? И наверняка – будущих детей?

Я не получал ответа.

Ни от Богов, ни от Духов, ни от Демонов, ни от себя самого.

Это молчание отсрочило роковой поступок. Раздираемый слишком многими вопросами, чтобы их можно было решить одним взмахом ножа, я продолжил жить – не приняв такого решения и не испытывая такого желания.

Или, по крайней мере, мне так казалось.

* * *

После тридцати лет на одном месте я отправился в путь с котомкой за плечами.

Мир изменился. Племена перешли к оседлой жизни, что парадоксальным образом доказывали дороги. Во времена Охотников-Собирателей постоянные тропы почти не прослеживались, поскольку никакое перемещение не осуществлялось достаточно регулярно для того, чтобы оставить отпечаток в почве. Теперь, когда люди закрепились на земле, дороги появлялись буквально всюду: истоптанные ногами, отмеченные посохами, изборожденные копытами; многократно утрамбованная земля, по которой шли крестьяне, стада, торговцы или разносчики, бродившие с базара на базар. Росли и множились деревни. Кочевники попадались все реже.

Скитаясь, я обнаружил, что моя независимость вызывает непонимание. Тот факт, что человек может быть самодостаточным – в одиночку кормиться, селиться, одеваться, следить за своим здоровьем, – ошеломлял тех, с кем я встречался. Они принадлежали к составным общинам, где работы были распределены, полномочия разделены, умения раздроблены. Тот, кто разводил скот, уже не ткал, тот, кто ткал, не занимался животными. Конец самостоятельности! Каждый рассчитывал на другого. Беспомощность рыскала вокруг. Специализация сделала людей несамостоятельными. Люди зависели друг от друга и были обречены на коллективную жизнь.

Я чувствовал себя осколком исчезнувшего мира, в котором человек сам выпутывался из затруднений. Прежде каждый умел то же, что умели остальные; теперь каждый знал свое дело, понятия не имея о прочих ремеслах. Прежний мир сформировал время разделенного знания; новый склонялся ко времени общего неведения. Отныне деревенский житель отличался от своих соседей строго определенными навыками и походил на них только общей некомпетентностью. Их объединяло множество пробелов, а разобщало одно лишь умение[42].