Потерянный рай

Эта подробность меня насторожила. Я понимал, почему рядом с Миной очутилась Мама – она должна была помочь в родах, – но меня обеспокоило, что при событии, которое обычно проходит в тиши и без лишних свидетелей, присутствуют другие женщины.

Я побежал к дому, увидел толпу, рассек ее… Мина лежала на спине в перепачканных простынях, ноги ее были раздвинуты. Что с ней?

Наши женщины рожали сидя на корточках. Подавая таз вперед, они принимали положение, которое помогало быстрее исторгнуть плод, и младенец сам находил путь наружу; они отдавались набегавшим волнам схваток. Чтобы сберечь силы, они держались за низкую балку или же вверялись мужу, который, усевшись позади, поддерживал роженицу под мышки. А ведь Мина упражнялась последние месяцы, она каждый день садилась на корточки, а затем плавно вставала.

И лишь когда роды проходили тяжело, женщину укладывали на спину и раздвигали ей ноги. Начинались охи, ахи, вопли и стоны, бывалые женщины заставляли несчастную тужиться – душераздирающее зрелище.

Мина – бледная, с закрытыми глазами, почти без сознания – всхлипывала среди безмолвных женщин.

– Что происходит?

Услышав мой голос, она открыла покрасневшие глаза. В них мелькнул лучик надежды.

– Ноам!

Я встал на колени и погладил ее бледный влажный лоб. Она снова измученно закрыла глаза, посиневшие губы сложились в улыбку.

Мама подошла ко мне:

– Роды преждевременные.

– Что это? Хороший знак? Дурной? – растерянно бормотал я.

Мама велела женщинам уйти. Они с поникшими головами разошлись. Мама стиснула мне руку и отвела вглубь дома. На полу она указала мне на темный комок, укрытый ошметками пленки вперемешку с грязным тряпьем.

– Вот что из нее вышло. Он был уже мертвым.

Я прислонился к стене. По лбу струился пот. Я, дико озираясь, бормотал:

– Мина права. Мы прокляты.

Мама отерла мое лицо и внятно произнесла:

– Она проклята, сын мой. Не ты.

– Нет!

– Да! Хочешь доказательство?

Я озадаченно посмотрел матери в глаза. Она кивнула на Мину:

– Она теряет кровь. Мы уже долгое время пытаемся остановить кровотечение, но все бесполезно. Рана все сочится и сочится.

– Что это значит?

– Она умирает, сын мой. Она уже давно испустила бы последний вздох, но она ждала тебя.

Я в беспамятстве кинулся на землю, сжал ладонями мертвенно-бледные щеки Мины.

Она с трудом открыла глаза и взглянула на меня со всей силой, на какую была еще способна. В глазах ее отразились печаль и стыд.

– Прости…

– За что, Мина? Мы начнем сначала, у тебя получится.

На ее лице задрожало неопределенное выражение, и я истолковал его так: «Я не дура, но спасибо тебе за эту ложь».

Она отыскала мою руку и из последних сил сжала ее.

– Страшно… – прошептала она.

Я коснулся губами ее холодного лба и в этот миг понял, что такое была наша с ней жизнь. Мне вверили девочку, чтобы в моих руках она стала женщиной; Мина тотчас принялась усердно исполнять свои обязанности: была приветливой и любящей, беременела, кормила детей, но делала все неуклюже, без сноровки и понимания происходящего. Она потерпела неудачу во всем, и ее последние минуты были заполнены осознанием этого провала.

Я склонился к ее уху и шепнул:

– Я был счастлив с тобой, Мина.

Зачем я это сказал? Это была ложь, чистейшая выдумка, как бы мне ни хотелось видеть в ней правду. Она вздрогнула. Я упрямо повторил:

– Я был очень счастлив с тобой.

В ее лице появилось новое выражение: это была радость! Радость взяла верх над сожалениями и страхом. Радость засияла ослепительным светом.

Я улыбнулся ей, и моя улыбка унесла ее ввысь.

Судорожно сжались пальцы.

– Мина!

Вздох слетел с ее губ.

– Мина!

Я схватил ее руку в надежде на отклик.

– Мина!

Мама обняла меня:

– Она уже отправилась в путь к другому миру, Ноам.

Я пристально смотрел в открытые глаза; они меня больше не видели.

Мама прошептала:

– Ее неопытная душа вышла из тела, поднялась над нами и покинула дом. Она направилась к Озеру.

Я в отчаянии опустился на землю и лег рядом с бездыханным телом Мины. По недвижности и холоду ее членов я почувствовал, что ее тут больше нет, что она теперь движется одна и больше не может на меня рассчитывать; но мне хотелось что-то понять, обнять, удержать, сохранить…

Я заплакал. Я плакал долго.

В моих слезах была нежность, которую я едва успел приоткрыть Мине, в них была жалость. В приливах нежности, что она во мне вызывала, было лишь сострадание, сочувствие к слабому, милосердие к обездоленному. Я всегда жалел Мину – жалел за ее боязливость, зависимость, неловкость, робость и женскую несостоятельность; жалел за бесплодные усилия воплотить свою судьбу; жалел за поражения; и теперь я жалел ее за окончательность провала: она умерла в родах, умерла такой молодой… И эта жалость была – я ощущал это, прижимаясь к мертвому телу, – не только полным принятием Мины, но и особой любовью. Любовью горькой, жгучей, светлой и сердитой, но все же любовью.

Вопреки обычаю, я не мешкал.