Потерянный рай

– Природа нуждается в смерти, чтобы продолжать жизнь. Оглянись вокруг. Этот вечный лес питается самим собой. Видишь? Никаких обломков. Ничто не пропадает напрасно. Ни испражнения, ни трупы, ни гниль. Падают ветви – и удобряют почву. Падают деревья – и кормят своими останками растения, грибы и червей. Падают животные – и их плоть, шерсть и кости нужны другим животным. Когда ты продираешься сквозь кусты, идешь по зарослям вереска, топчешь побеги, твои ноги ступают по множеству прежних лесов. Мертвые листья превращаются в живые, молодой стебель пробивается из разложившегося. Каждое падение дает рост, каждое исчезновение умножает бытие. И нет поражения. Природа не ведает ни остановки, ни конца, она начинает снова и порождает новые формы. Смерть служит возрождению жизни, ее продолжению и развитию.

– Но ты воспротивился смерти моего отца после его ранения!

– Ты упрекаешь меня, потому что это разлучило тебя с Нурой. Но я не победил смерть: Панноам однажды умрет. Я продлил его жизнь, используя жизненные силы, которые были в его распоряжении и в моем.

Мы замолчали. Перед нами под весенним солнцем лежало равнодушное Озеро.

Тибор ткнул пальцем в мой мешок:

– Что ты намерен делать?

– Жить.

– Тем лучше.

– Подальше от деревни.

– В другой деревне?

– В лесу.

Он прочистил горло.

– Охотников не боишься?

– Я стану одним из них.

Он долго молчал, потом встал и отряхнул плащ:

– Мне так хотелось, чтобы знание мое не пропало, хотелось передать секреты Природы, которые я открыл. Я видел в тебе своего ученика.

Он покачал головой.

– Чтобы это стало возможным, надо было, чтобы моя дочь…

Он покраснел и замолчал, будто ища моей поддержки. Я кивнул. Он прошептал, кусая губы:

– Ах, Нура… Нура…

Он виновато умолк, понимая, что жалуется. Нура оказалась роковой для него, для меня, для моего отца, для моей матери. Он судорожно сглотнул и посмотрел вдаль:

– Ты остаешься сыном, о котором я мечтал, Ноам. Или названым сыном. Я буду сюда захаживать. Если я тебе понадоблюсь, ищи меня здесь.

Он отвел глаза и стал спускаться по склону, заросшему папоротником; и вскоре высокая благородная фигура человека, которого я был бы счастлив назвать своим отцом, скрылась из виду.

Я встал, подхватил мешок и пошел своей дорогой.

Вскоре меня догнала удивленная синица – она будто говорила: «Ты что, решил сбежать? Забыл меня?»

И я уже не сомневался, что душа Мины вселилась в синицу, – а я ведь и правда о ней забыл.

С первых дней я ощутил приток сил. Я бродил, охотился, собирал дары леса и готовил пищу. Каждый вечер выбирал новое место для сна. Живость этих забот берегла меня от пресыщения.

Мне нравилось, что мое молодое тело безраздельно принадлежит вечно молодой Природе. Все в ней меня пленяло: безупречный рассвет, неутомимое солнце, ослепительная лазурь, напитанные светом облака, говорливые стремнины, шепот ручья, завеса ливня, жесткая и мужественная песня ветра, мягкость сумерек, загадки ночной тьмы, утешительный свет звезд и кокетливая луна, любившая подгримироваться то медью, то серебром. С тех пор как я поселился в лесу, мне открылось величие мироздания, я выстраивал себя в нем и вершил новое таинство брака.

Как ни странно, мне не встретился ни один Охотник. Наша деревня содержала отряд воинов, защищавших нас от грабежа и насилия, а я мирно ходил по лесам и полям, встречая лишь животных. Разве что однажды мне померещилась грозная тень великана, да и та вмиг исчезла; я решил, что мне привиделось; она смутно напомнила мне исполина, спасшего Панноама от Охотников.

Меня удивило открытие: мне было довольно часов двух для удовлетворения всех моих нужд. Я быстро умывался в ручье и тут же стирал свою одежду[9]. Насытиться было проще простого: леса изобиловали дичью, ручьи – рыбой, а деревья – плодами. Как моя новая жизнь отличалась от прошлой! Больше нет нужды возделывать поля, пасти стада, дрессировать собак, выменивать на ярмарке товар, ремонтировать жилище – не говоря уж об обязанностях, связанных с отцом: обсуждать, советовать, примирять, судить и надзирать за нашим воинским отрядом. Теперь я был полным хозяином своих дней.

Поначалу это меня радовало; освободившись от принуждений, я наслаждался непочатым запасом времени. Потом он стал меня угнетать. Безграничность досуга удручала меня, и я заподозрил, что люди выдумали разделение труда и общинную жизнь, чтобы развеять скуку.

Иногда по утрам я тосковал. Впереди был целый, ничем не занятый день, его протяженность пугала меня и подавляла. Прежде я не знал, за что хвататься, ведь всех дел было не переделать; здесь я выбирал между бесполезным, необязательным и избыточным. Я частенько приходил к волшебному дереву, карабкался на него, устраивался на ветке, и мы дарили друг другу ласки. Экстаз сменялся дремотой, так повторялось два-три раза кряду, но это утомляло. Удовольствие не ослабевало, но о теле этого было не сказать. Пришлось призвать себя к воздержанию.

Вечерами тоска накатывала сильнее. Загорались звезды, воцарялась на небе луна, и призрачные облачка тянулись к ней, спеша оказать почести; я казался себе в такие минуты маленьким и жалким.