Потерянный рай

В один миг моя нежность улетучилась.

Он меня прощает!

Глаза его увлажнились и великодушно блестели. Он меня прощал… Прощал мне побег из деревни? Мою одинокую жизнь в лесу? Чем же оскорбил я великого и славного Панноама? Или он полагал, что я, коль скоро вернулся, раскаиваюсь в содеянном и признаю, что жить можно лишь подле него.

Он меня прощал… Прощал мне, что я бежал от его эгоизма, властолюбия, предательства?

Он меня прощал… При этих словах я понял, что он, способный и на дурное, и на хорошее, всегда считает себя правым. Все, что бы он ни сделал, было правильным и справедливым; независимо от содеянного, он полагал себя хорошим. Его сила опиралась на высокую самооценку.

Он меня прощал… Приходило ли ему в голову, что у меня было гораздо больше поводов прощать или не прощать? Едва ли.

Лицо его источало великодушие. Что могло быть невыносимей этого великодушия? Можно было подумать, что он любил меня, тогда как на самом деле он любил меня любить. Точнее: он любил себя, любящего меня.

Я оглянулся. Мама, Нура и Тибор, довольные тем, как встретил меня отец, подавали мне знаки, чтобы я, не теряя времени, прояснил ситуацию. Я решился произнести заготовленную фразу:

– Отец, я пришел занять свое место.

И добавил, склонив голову:

– Если ты не против.

Панноам взъерошил мне волосы:

– Добро пожаловать, сын мой!

Я сразу взял быка за рога:

– Кто такой этот Робюр?

Отец так и вскинулся. Он энергично стукнул себя в грудь, схватил свой меч и предложил пощупать его остро заточенное лезвие.

– Человек, которого я сегодня убью.

Он горделиво заходил по дому, бодро и самоуверенно, будто позабыв о протезе; его шаги и жесты становились все шире. Он петушился. Он объяснил мне – а заодно и прочей публике, – что этот ублюдок сам нарвался и ему уготована участь, постигшая подобных ему недоносков: ему несдобровать. Отец с упоением вспоминал свои былые бесчисленные триумфы, не сомневаясь, что продолжит их череду.

– Всегда победоносен, Ноам, и ни разу не побежден!

Мог ли я намекнуть ему, что в его положении он из узкого круга непобедимых мигом перекочует в стан покойников? Панноам велеречиво и многословно упивался своей легендой, былыми подвигами и грядущими победами; он вдохновенно играл роль героя, бравадой восполняя недостаток физических сил. Все казалось вымученным. Он и сам чувствовал это, но не мог остановиться.

Меня снова охватила жалость; нежность из нее улетучилась, остался только упрек: горько было слышать, как бахвалится старый вождь, прежде сильный и почитаемый.

Я прервал его:

– К чему так горячиться, отец! Не будем волновать нашего победителя, прежде чем он одержит победу. Потом вместе отпразднуем твой успех.

Он растерянно замолк на полуслове и недоверчиво на меня взглянул, заподозрив неладное.

Но проблеск понимания угас, и он, выпятив грудь, заходил по комнате в поисках подходящего оружия.

Мы вышли. Мама, Нура и Тибор обступили меня.

– Ты должен был вызваться переговорить с Робюром!

– Вместо него? – спросил я.

– Да! И дать ему понять, что ты готов с Робюром сразиться!

– Вместо него? Не обольщайтесь, что его легко убедить! Ведь он считает, что он в прекрасной форме. Мы видели, что он скорее сдохнет, чем отступит. Тем более перед нами. Он больше не живет в этом мире – он живет в прошлом, когда молодой и сильный Панноам был непобедим.

Я стиснул руку Тибора:

– Он должен сам объявить, что я заступаю на его место. Только он и никто другой. И ты мне в этом поможешь.

– Я?

– Найдется у тебя ломкая крушина?

Глаза Тибора удивленно заблестели.

– Я считал тебя своим лучшим учеником, но ученик превзошел учителя.

Он рассмеялся, и я вслед за ним.

Мама и Нура не понимали, чему мы радуемся.

– Можно узнать, что происходит? – обиженно спросила Нура, и ноздри ее затрепетали.

Тибор повернулся к ней и в кои-то веки ее отчитал:

– Я тебе не раз показывал этот кустик, дочка. А ты, как обычно, слушала меня вполуха. Его мелкие ягодки, столь любимые косулями, подхлестывают драчливость, а отвар сушеной коры хорош при запорах.

– И что из этого? – взъерепенилась она, не желая уступать.

– Наш друг Ноам хочет выпить со своим отцом.

– Вот именно! – подтвердил я.

– Чашу крепкого ароматного вина – ведь порошок ломкой крушины, который мы в нее подсыплем, пахнет не слишком приятно. А чтобы усилить действие, добавлю и льняного семени.

Я пояснил Маме и Нуре:

– Когда в брюхе у Панноама забурлит, ему придется отступить. И он примет решение.

Мама стремительно обняла меня и шепнула на ухо:

– Лишь бы оно было верным!

Панноам не заподозрил подвоха. Он чокнулся со мной, продолжая бахвалиться. Он заканчивал приготовления к бою, когда я заметил, что его уже донимают спазмы живота, а на впалых щеках проскальзывает болезненная гримаса. Однако его воля пыталась обуздать взбунтовавшиеся кишки, и он захорохорился еще пуще. Вдруг он побледнел и стремительно вышел.

Вернулся он смертельно бледный, но продолжал делать вид, что все в полном порядке, пока новый мощный спазм не обратил его в бегство.

На сей раз вернулся он не скоро. Он был в лихорадочном возбуждении, дрожал и истекал по́том.

– Ноам, я не смогу драться.

– Отложи бой, отец.