Потерянный взвод

Мы с сержантом отходим, подталкиваем оглядывающегося «специалиста» по разминированию. Горелый опускается на корточки. Мы в стороне. Ждем. Сейчас он углубит лунку, приладит «кошку» – и все станет ясно. Вот он направляется к нам, тихонько насвистывает и разматывает по пути шнур. Он всегда насвистывает, как управится с очередной миной.

– Ложись!

Мы выбираем место и опускаемся прямо в пыль.

– Рванет или нет?

– Нет, – говорю я.

– Рванет, – уверенно изрекает Горелый и тянет за трос.

Взрыв бьет по барабанным перепонкам, летят комья земли, гадко пахнет сгоревшей взрывчаткой. Наползает седое облако, мы покрываемся серым налетом, щуримся, плюемся, в морщинках глаз скапливаются коричневые слезы.

Горелый почему-то все время угадывает и, как всегда, отвешивает мне десять щелбанов по лбу. Такое вот у нас постоянное пари. Я выиграл всего лишь один раз.

– Вот спросят тебя, – ротный встает, поворачивается к Калите, – какая самая большая беда в Афганистане?

– Мины? – роняет сержант.

– Нет, не мины… Это все потом. Самое худшее – это творящийся здесь абсурд. Все – полный абсурд.

– Самое хреновое, что люди гибнут, – бросаю я.

– Это тоже все потом… Ладно… Калита, бери бойцов, надо проверять дорогу. – Мы возвращаемся к бэмээрке. Возле нее толпятся афганцы. Один из них бросается к нам, хватает Горелого за руку. Я с трудом узнаю «специалиста по разминированию». У него ошалевшие глаза, на сером лице – растерянность. Наверное, ему хочется сказать, что сегодня ему очень повезло.

– Ладно, ладно, – бурчит Горелый, хлопает сарбоза по плечу, аккуратно отодвигает в сторону. Афганцы восхищены: вот-вот зааплодируют.

Подходит пехотный комбат, шапка с козырьком – в руке. Недавно он достал себе новую «экспериментальную» форму. Фамилия у него – Сычев. У Сычева крупная челюсть и тихий скучный голос.

– Чего там? – говорит он, еле разжимая зубы.

– Две «итальянки»…

– Скоро двинемся?

– Как проверим.

– Надо торопиться, чтобы затемно добраться до города.

– Знаю и без тебя.

Сычев хмурится. Горелый поворачивается ко мне:

– Давай, иди туда. Видишь, начальство торопит.

Идет проверка дороги. Калита – со щупом. Рядом с ним проверяет проезжую часть рядовой Усманов по кличке Самолет – щуплый парнишка с маленьким смуглым личиком, которое не выражает абсолютно никаких чувств. У Усманова редкое качество: он обладает потрясающим терпением. Бойцы осторожно ступают по дороге. Еще двое прощупывают обочину. Шельма сидит в бронетранспортере, скучает и тихо поскуливает. От нее сейчас никакого проку. Она только в утренние часы да вечером работать может.

Дорога сужается до четырех метров и заворачивает за гору. Проехать можно лишь впритирку.

Не успели мы пройти и десяти шагов, как над головой тонко свистит, и рядом раздаются сухие щелчки. Я кричу «ложись», сам падаю первым, успевая лишь заметить, как профессионально припали к земле Усманов и Калита. Пехота, как всегда, застряла.

– Отползай!

Мы судорожно вертим задами, пятимся, в суматохе я даже не снял с плеча автомат. За поворотом припускаем бегом.

– Ну что там? – Горелый морщится, то ли от пыли, которую мы усердно выбиваем из хэбэ, то ли от скорого нашего возвращения.

– Стреляют! – выдыхаю я. – Пули, кажется, разрывные, цокают совсем рядом.

Горелый молчит, а мне от этого молчания становится не по себе, будто Егор стал чужим и суровым, а я – маленьким и нелепым паникерчиком.

Снова появляется комбат, на хмуром челе – застывшее недовольство.

– Будем торчать? – флегматично спрашивает он. Комбат всегда поначалу очень флегматичен. А потом начинает дико орать и при этом сильно багровеет. Ротный усмехается, хотя, чувствую, он тоже на грани срыва. Интересная ситуация. Мы, саперы, конечно, приданы комбату и формально подчинены. Но без нас он шага не сделает и потому проглатывает свой темперамент и пытается быть вежливым.

– Сейчас все сделаем… – небрежно говорю я, киваю бойцами и иду обратно. Вот так! Высший шик. И ни один мускул не дрогнул.

– Олег, стой!

– Чего?

– Поаккуратней – и ползком. Только ползком!

Что такое дорога? Полоска земли, стелющаяся под колесами. А для сапера – это живое существо, тяжелобольное, со скрытой смертью в своем теле. Сапер глядит на дорогу, как врач на лицо своего пациента, и видит то, что никто, кроме него, не заметит.

Я ползу, за мной пыхтят бойцы. Я ищу любую мелочь, деталь, которая бы подсказала мне: здесь! Обрывок бумаги, прутик – тайный условный знак, которым враг метит свою мину, или просто какая неестественность, чужеродность в обычной ямке на дороге или холмике пыли на колее. Но самое главное – все-таки интуиция, когда будто чувствуешь мину под землей.

Перед глазами бурая, сметанообразная пыль. Мое дыхание сметает песчинки. На разминировании я потею всем телом, даже с ладоней стекает пот. Впереди – следы, осязаемо теплые следы на обочине… Колея тщательно подметена. Оглядываюсь на своих: ползут, как черви, вывалянные в муке.

– Калита, стой! Здесь следы.

– Понял…

Игла мягко уходит в слой пыли, под ним – спекшийся грунт. Чувствую что-то твердое, упругое, оно скрежещет по моим нервам. Перевожу дыхание, оглядываюсь:

– Всем назад!