Потерянный взвод

Знали, где минировать. Здесь узкий участок: подорвешь мину – уже не проедешь. Самое страшное сейчас – поторопиться. Вытаскиваю нож, разгребаю пыль, кровь стучит в горле, кажется, вот-вот лопнут мои вены. Странно, что до сих пор не стреляют… Я разгребаю серую струящуюся пыль, а в памяти всплывают картинки из детства. Я ссыпаю пыль в лист лопуха, заворачиваю и швыряю. Очень похоже на взрыв…

Мина ждет меня. Она будто затаила дыхание. Я вижу ее ребристый край. Опять «итальянка». Я знаю, что и она сейчас напряглась. Странная игра: кто кого?.. Лезвием ножа осторожно выворачиваю комки земли, выгребаю ее руками. Противотанковая мина сидит в ямке, как уродливый плод. Плохо, если не почувствуешь под ее днищем какую-нибудь запрятанную дрянь: взрыватель на проволочке, гранату без чеки или еще одну мину. Не успеешь даже выругаться… Под днищем пусто. Надув живот, вытаскиваю мину, ставлю на обочину дороги. Круглая коробка бежевого цвета. Саперное счастье. Теперь она не страшна, привычна, как кастрюля на родной кухне.

Не успеваю перевести дух, как над головой снова коротко и резко посвистывает: раз, другой. Падаю лицом в пыль. Пули звучно щелкают по скале. Как короткие злые пощечины. Разрывные. У них характерный лопающийся звук.

– Никому не высовываться! – Голос мой хриплый и злой.

– Е-есть никому не высовываться, – мрачно раздается за спиной, слова – врастяжку. Это Калита.

Снова ползу вперед, низко пригнув голову. В одной руке – нож, в другой – щуп. Пот стекает грязными струйками. Лицо мокрое. Я, наверное, похож на свинью, побывавшую в луже. Научить бы свиней рыть мины!

А с гор бьют уже очередями, пули дырявят землю, вспыхивают пылевые фонтанчики, страшно, если вдруг попадут в мину, а все потом подумают, что покойный Лысов сплоховал.

Снова фонтанчик. Совсем рядом.

Где-то за спиной грохочет двигатель. Это бэмээрка, по звуку слышу. Горелый не выдержал. Я пробую шевельнуться в колее, надо снять автомат. В живот упирается камень. Хорошо, если под ним нет мины. Ребята сопят позади. Дальше нельзя: изжарят на пятачке, как на сковородке.

А бэмээрка ползет, лязгает, идет тяжело, уминает пыль, под ней дрожит земля. Переворачиваюсь на спину, так лучше видно.

– По одному, за броню. Живо! – выплевываю команду.

Машина совсем рядом. Последним выскакиваю из своего ложа, ныряю за машину. Дышим тяжело и натужно, молча смотрим друг на друга, почерневшие, потные. Гложет досада. Не знаю, как бойцов, но меня прямо-таки душит злость. Страх прошел. Усманов отстегивает флягу, протягивает мне. Пью теплую жидкость, она оживляет, подобно глотку свежего воздуха, хотя безвкусна, как пыль. Все вокруг – вкуса и цвета пыли. Передаю флягу Калите. Тот, не глядя, берет, осторожно подносит к иссохшим губам.

«Так бы и сидеть за броней», – думаю устало. Рядом – мои ребята, золотые ребята, почему-то сейчас они мне в десять раз родней и милей, пропыленные, потные, с грязными рожами, стандартные в пузатых спасжилетах. Свои в доску… И одна и та же невеселая мысль на всех: как быть дальше?

О чем сейчас думает Усманов? Он всегда молчит. Лицо у него отрешенное. Припорошенное пылью, оно похоже на маску. Он плюет на руки и оттирает с них грязь. У Усманова смешная кличка – Самолет, потому что однажды он совершил небольшой воздушный полет. Стоял на броневике и сикал под колесо. А машина подалась вперед и аккурат раздавила закопанную мину. Очевидцы рассказывали, что Усманов летел, расставив руки, метров пять. Другие уверяли, что не меньше десяти, и оголенный мужской нерв болтался при этом наподобие выпущенного шасси. Когда же Усманов приземлился, то первым делом застегнул штаны. Так рассказывали. Хотя, может быть, и врали.

За поворотом ждет колонна. Молчаливая, грозная и беспомощная. Бэмээрку здесь не применишь. Хорошо поработали духи. Кто-то очень верно назвал колонну «ниточка». Рвется она на перевалах да в ущельях. И лежат мертвые обгоревшие остовы в откосах, пропастях, ржавеет изувеченный, покореженный металл, храня на себе невыцветшие пятна чьей-то молодой крови.

Подумал о девчонках, которые в колонне со своим агитотрядом. Медсестры. Танька – уже бывалая девка, а вот Вика в первый раз попала в такую переделку. Упросила…

Из машины выпрыгивает Горелый, валится нам на головы.

– Не зашиб? Что, совсем дело туго?

– Хреновато…

– Надо хотя бы дорогу расчистить… Я буду вслед за вами продвигаться…

Он снова пулей исчезает в машине. С горы запоздало тявкает очередь.

– Вот что, братцы, прохлаждаться нам некогда. – Я поднимаюсь, беру щуп. – Будем проверять колею… Калита, чего молчишь?

– Надо – значит, надо, – отзывается он. – Нам в атаку не ходить.

Я изображаю усмешку. Понял, на что намекает, припоминает мои же слова. А говорю я так: «Если пехтура идет в атаку, под пули – это ее кровная работа. Но подорваться на мине никто из пехоты не должен. Если впереди прошел сапер, значит, земля чистая. И это наш долг». Не любит дембель Калита, когда поучают. Но и дембеля подрываются. Поэтому при любом случае долдоню про осторожность и внимательность.