Потерявшая имя

— Не надо бы тебе со мной ехать, Кати, — заботливо наклонился к ней граф и опустил глаза на ее стан, намекая на беременность. — Зачем эти подвиги?

— Ничего, к людям едем, не съедят, — пряча тревогу под улыбкой, успокаивала его Екатерина Петровна. — Шестерых выносила и этого с Божьей помощью сберегу. А одному тебе там будет худо.

— Князь со мной очень даже хорош, — возразил Федор Васильевич.

— Хорош, потому что ищет свою выгоду, — заметила проницательная супруга.

— Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше, — ответил пословицей губернатор. — Он хочет получить компенсацию за свой сгоревший дом.

— Мало ему наследства?

— Денег много не бывает, Кати. Иной весь век копит копейку к копеечке, а помирает на навозной куче. — Федор Васильевич улыбнулся, оттого что удачно применил к случаю французскую поговорку.

— Ты имеешь в виду графа Мещерского? Отдать жизнь за Родину, по-твоему, значит помереть на навозной куче? — Лошадиное лицо графини еще больше вытянулось от негодования.

— Господь с тобой, матушка! — постарался успокоить супругу граф. — Я сказал в общем и совсем не имел в виду несчастного Дениса Ивановича.

Молчавшая до этих пор Софья внезапно содрогнулась и негромко произнесла:

— Как представлю, что Элен Мещерская сгорела в собственном дому, так мороз по коже…

— А ты поменьше представляй, голубушка! — урезонил свое дитя граф. — От фантазий, бывает, горячка случается…

Он бы развил поучение, но карета уже подъехала к воротам особняка, вернее, не доехала до ворот двадцати саженей, потому что улица была запружена экипажами гостей князя. Градоначальнику с семьей предстояла пешая прогулка в подтаявшем по щиколотку снежном месиве. Еще полгода назад он бы посчитал это для себя унизительным, а нынче готов был бежать вприпрыжку от одного только сознания, что его кто-то еще принимает. Федор Васильевич взял графиню под локоток с одной руки, а Софью — с другой, не позабыв при этом сделать дочери внушение, чтобы держала спину прямо, а то сутулость отпугивает женихов, и направился к воротам.

Евлампия была сегодня в ударе и одна стоила всей артели дураков, нанятой князем. Она то кричала грудным младенцем, то «гулила», то начинала петь, по-детски фальшивя и пришепетывая. Карлица слыла великой мастерицей по части звукоподражания, и гости, покатываясь со смеху, громко аплодировали ей. Как раз в это время слуга возвестил о прибытии генерал-губернатора Ростопчина с супругой и дочерью. Смех и аплодисменты в тот же миг стихли. В зале установилась гробовая тишина, и многим гостям даже показалось, что стало темнее, будто половина свечей разом погасла. Если бы Белозерскому вздумалось угостить публику показом бородатой женщины или сиамских близнецов, и то бы не было такого удивления, какое вызвал приезд ненавистного губернатора. Федор Васильевич, войдя в залу и увидев обращенные на него нелюбезные взоры, несколько смутился. Раньше этого за ним не водилось. Он привык брать публику нахрапом, веселой шуткой, пословицей к месту и не к месту, не гнушался и скабрезностей, полагая, что скабрезность лучше пароля открывает двери в любой московский дом. Но теперь у графа будто язык свело, и некстати явилась страшная мысль: «А ведь они меня, пожалуй, на куски разорвут! Только скомандуй мерзавцам!» В тот же миг перед ним возник образ молодого парня, истерзанного толпой, лежащего в кровавой луже. На самом деле губернатор не видел, что сталось с купеческим сыном Верещагиным. Он отдал его на самосуд черни, а сам сел в карету и уехал. Но этот обрубок человека, это кровавое месиво вдруг стало являться ему в последние дни. Не то чтобы навязчивая картинка его сильно мучила, он видал картинки и пострашнее, но она вызывала смутную досаду и мешала спокойно уснуть.

Граф поискал глазами князя, однако Илья Романович еще не спустился в залу. После неприятного разговора с племянницей он заперся у себя в кабинете с Илларионом, словно совсем забыв о гостях. Пауза мучительно затягивалась, и даже Софья, которая все эти дни храбрилась, почувствовала тягостную неловкость и опустила голову, словно разглядывая навощенный паркет. Екатерина же Петровна, напротив, стояла, выпрямившись, с каменным лицом и шептала что-то на латыни, в которой граф не был силен.

— Что ж ты, батюшка, в дверях-то застрял? Аль напугал кто? — раздался в тишине звонкий, детский голосок Евлампии, невольно вызвавший несколько смешков. — Мы не нехристи какие, гостям завсегда рады! Проходи, пожалуй, не стесняйся, да и семейство свое не забудь у порожка.

В тот же миг к губернатору подскочил тщедушный человечек лет шестидесяти, в громадном белом парике, делавшем его голову слишком крупной по отношению к маленькому тельцу, нарумяненный и напомаженный по старой моде. Это был Абрам Петрович Мазаев, живая тень славной гвардии екатерининских орлов, известный проныра и светский лизоблюд. Он уже все рассчитал своим старческим умишком, привыкшим к придворным интригам: «Да, государь не отвечает на письма губернатора, что прескверно, однако ж и отставки ему не делает, а стало быть, это и не опала…»