Потерявшая сердце

Князь вошел и, поставив свечу на тумбочку рядом с лекарствами, сел на стул в изголовье постели. Он сложил на животе руки и просидел в такой позе, не шелохнувшись, несколько минут. Если бы кто-нибудь заглянул в спальню Натальи Харитоновны, то непременно бы растрогался, увидев преданного безутешного супруга у ложа умирающей жены.

По всей видимости, женщина почувствовала его присутствие и открыла глаза. Тело ее содрогнулось, как при виде чего-то отвратительного. В деревне Глеб часто видел, как мать так же вздрагивала, если из травы выпрыгивала огромная жаба.

— Чего тебе ЕЩЕ надо от меня? — спросила она слабым, бесцветным голосом.

— Жду, когда издохнешь, — с ухмылкой признался тот.

— Уйди! — взмолилась Наталья Харитоновна и с ненавистью добавила: — Видеть тебя не могу!

— Тебе недолго осталось терпеть, — все в той же ироничной манере продолжал князь. — Яд, который ты принимаешь с лекарствами, действует медленно, но наверняка…

— Так ты… меня отравил? — прошептала женщина.

— И ты прекрасно знаешь, почему я это сделал, — назидательно ответил он.

— Мерзавец! — процедила сквозь зубы княгиня. — Подумал бы о детях…

— О детях я и думал, — осклабился князь. — Вот этот щенок, — указал он на оцепеневшего от ужаса Глеба, — вскоре последует за тобой. Он будет умирать долго и мучительно…

— Не смей! — закричала она, цепляясь за полог кровати, пытаясь подняться. — Не трогай его!

— Нет уж, дорогая, — фыркнул Илья Романович, — пускай мальчишка расплачивается за грех своей мамаши!

Он резко поднялся, взял свечу и вышел из комнаты. Вслед ему раздавался отчаянный крик Натальи Харитоновна. Она кричала громко, отчаянно, с минуту или две, а потом лишилась чувств.

— Маменька, родненькая! — целовал ей руки Глебушка. — Не умирай, пожалуйста! Мне страшно…

На крик сбежались слуги. Тщетно они пытались оторвать Глеба от матери. Он вопил, бросался на пол, бился головой о ножки кровати, на которой умирала мать. Явилась разбуженная слугами Евлампия. Лишь она с большим трудом сумела увести мальчика.

Княгиня скончалась, так и не придя в сознание, незадолго до рассвета.

Глеб давно замолчал, а Евлампия все не могла шелохнуться. Она жила в этом доме много лет, и оказывается, понятия не имела о том, что в нем творится. А главное — участвовала в преступлении, сама о том не подозревая.

— Почему ты мне сразу, тогда же, все не рассказал?

Глеб нехотя вымолвил:

— Я думал, ты с ним заодно. Ведь это ты приносила маменьке лекарства, а потом и мне…

— Господи! — воскликнула карлица со слезами на глазах. — Как ты мог такое подумать? Откуда мне было знать, что этот изверг подсыпает в лекарства яд?

— Прости, Евлампиюшка… Но с той ночи я уже никому не доверял. Ни тебе, ни брату, ни Архипу.

Евлампия хорошо помнила, что именно с той ночи Глеб онемел и стал на глазах чахнуть. Она давала ему лекарства, назначенные докторами, мальчик принимал их покорно, никогда не капризничая.

— Ты пил лекарства, зная, что в них яд? — с дрожью в голосе спросила нянька.

— Я хотел поскорее отправиться к маменьке… — Глеб шмыгнул носом. — Ведь ОН сказал, что я отправлюсь вслед за ней.

— Доктора уверяли, что ты и месяца не проживешь, — припомнила она.

— Так бы и случилось, если бы однажды во сне не явилась ко мне маменька. Она сказала, что я должен жить наперекор отцу, а она станет моим ангелом-хранителем. С тех пор я перестал пить лекарства, исхитрился их выливать и заменять водой.

— Какой же ты умник! — бросилась обнимать его Евлампия. Глеб, услышав от няньки фразу, которую часто произносила маменька, еле сдержался, чтобы не расплакаться.

В это время в тесной мансарде одного из домов на Покровке, в каких обычно ютятся студенты или начинающие художники, Александр Бенкендорф составлял записку императору. К ней прилагалось десять свидетельств очевидцев казни купеческого сына Верещагина. Его московская миссия на этом заканчивалась, наутро он отбывал в расположение действующей армии. Маршрут пролегал через Петербург и Ригу. В столице он должен был повидаться с названой матерью, императрицей Марией Федоровной, в Риге навестить отца.