Потерявшая сердце

— Ох, и люблю я, батюшка, слушать, как ты что-нибудь излагаешь, — похвалил гостя граф Федор, изобразив на лице своем приятнейшую улыбку. — Мысль у тебя всегда такая четкая, такая верная, с тобой и не поспоришь даже ни о чем. А ты, голубушка, — обратился он к Софье, — совсем, как я погляжу, распустила свой маленький язычок. Французов стало жалко? А вот они бы вряд ли тебя пожалели, узнав, чья ты дочка.

Щеки Софи зарделись. Она смущенно опустила голову, сознавая правоту отцовских слов. Ей кстати припомнился рассказ Элен Мещерской о пьяных гренадерах. Французская армия оказалась не столь благородной, как все привыкли о ней думать…

— Начиталась чувствительных романов, — продолжал корить дочь Федор Васильевич, — решила, что французы таковы, какими их там изображают? И-и-и, матушка! Да кабы так было, я бы сам, собственными руками отдал тебя замуж за какого-нибудь мусью!

И расхохотался, очень довольный тем, что окончательно вогнал в краску свою строптивую дочку.

— Видите ли, Софи, — вмешался Бенкендорф, желая смягчить бесцеремонность графа, — моим воспитателем был француз, аббат Николя, и я к нему горячо привязался. Человека благороднее и чище в своих помыслах трудно было сыскать. Когда же, годы спустя, я поселился в Париже, служа при русском консульстве, то обнаружил, что французы сильно изменились со времен Лессажа и Шодерло де Лакло. Жестокость якобинской диктатуры, повсеместное безбожие, голод и разруха превратили эту замечательную нацию в стаю хищных волков, рыщущих в поисках добычи. У них остались две ценности, к которым стоит стремиться, — рента и карьера. А как поступают с волками, забравшимися в хлев, вам, должно быть, известно?..

— Я всегда сострадала волкам, — Софи подняла на него глаза, полные непролившихся слез. — Извините.

Девушка поднялась из-за стола и быстрым шагом вышла из гостиной.

— Ну что ты будешь с нею делать?! — Граф с досадой бросил на стол салфетку, вынув ее из-за ворота сюртука. — До чего она настроена против меня!

Графиня Екатерина Петровна, словно очнувшись от сна, впервые удостоила Бенкендорфа взглядом. Оказывается, воспитателем этого лютеранина был иезуит! Возможно, он тоже втайне от всех исповедует католицизм?

— Не принимайте выходки Софи близко к сердцу, — обратилась она к супругу, — с возрастом это пройдет…

Позже в кабинете губернатора Александр сделал признание, которого, как ему казалось, весь вечер ждал от него Ростопчин.

— Я нашел десять свидетелей казни Верещагина, как просил государь император, — сказал он, набрав полные легкие воздуха. — Все они показывают, что вы призывали чернь к расправе над купеческим сыном…

— Над предателем, — поправил граф.

— Это не меняет сути…

— Смотря для кого, мой дорогой. — Ростопчин подошел к нему почти вплотную и посмотрел прямо в глаза. — Нашему императору сейчас весьма важно получить признание в Европе. Выставить матушку Россию цивилизованной, европейской страной. А тут, видите ли, губернатор московский призывает народ к расправе над предателями и шпионами. Варварство! Позор! — Неожиданно для Бенкендорфа граф перешел на французский. — Запомни, друг мой, — сказал он шепотом, проникновенно, словно поверял страшную тайну: — Никогда Россия не станет Европой. Никогда Европа не примет к себе в семью Россию на равных правах. И не надобно нам этого! Нечего гнуть книксены перед этой старой продажной тварью! Нечего строить ей глазки через лорнетку!

Некогда граф Ростопчин был особенно любим императором Павлом за свое красноречие. Однако молодой генерал нисколько не впечатлился фигурами его речи. Он имел свое мнение насчет казни Верещагина.

— Дело вовсе не в том, что думает об этой казни Европа, — доверительно сказал Бенкендорф, — и даже не в том, что действия ваши возмутили государя императора. Они были незаконны…

— Знаю, — нахмурившись, ответил граф и отошел к окну. Его разочарованный взгляд говорил: «Вот и изливай перед немцами душу! Им везде подавай закон!» — Вчера я написал государю письмо, — сообщил он многозначительным тоном. — Прошу его об отставке. — И после паузы добавил: — Жить в этом городе становится невыносимо.

— Слишком много обескровленных, злых и голодных людей… Все они требуют от вас компенсации… — Александр сделал сочувственное лицо, он прекрасно знал, в какой давящей обстановке всеобщей ненависти приходится жить семье губернатора.

— Это и не люди вовсе, какие-то гады ползучие, то и дело шипят, норовят куснуть да впрыснуть яду! — Ростопчин, нервно жестикулируя, заходил взад-вперед по кабинету. — Теперь, когда армия Наполеона далеко и ничто им не угрожает, они мне предъявляют счет за сожженное имущество. Патриотизм для них — пустой звук! Они не понимают, что такое жертва во имя спасения Отечества! — Он снова подошел к Бенкендорфу. На этот раз глаза его горели безумным огнем. — Вот ты, братец, немец, а готов жизнь отдать за Россию. А они, русские люди, как крысы, попрятались в своих поместьях! Они и меня подозревают в корысти, распускают по городу слухи, будто я припрятал свое имущество от пожара. Какая низость! Какое безнравственное падение духа!