Потерпевшие кораблекрушение

У большинства современных художников фантазии не больше, чем у гусеницы.

– Вы говорите, его фамилия Мэдден? – продолжал я свои расспросы.

– Да, – ответил Стеннис.

– А он много путешествовал?

– Не имею ни малейшего представления. Я уже говорил, он человек замкнутый. Он чаще всего молчит, курит, посмеивается чужим шуткам, а иногда и сам пробует шутить. Но интересным собеседником его не назовешь. Нет, –

добавил Стеннис, – он вам все-таки не понравится, Додд.

Вы не любите скучных собутыльников.

– У него большие золотистые усы, похожие на слоновьи клыки? – спросил я, вспоминая фотографию Годдедааля.

– Конечно, нет. С чего вы это взяли?

– А он пишет много писем? – продолжал я.

– Не знаю, – ответил Стеннис. – Что это на вас нашло? Я

прежде никогда не замечал в вас такого любопытства.

– Дело в том, что я, кажется, знаком с этим человеком, –

ответил я. – Кажется, он именно тот, кого я ищу.

К гостинице подъехал экипаж, заказанный Стеннисом, и мы распрощались.

До обеда я бродил по полям. Мне никого не хотелось видеть, и я пытался разобраться во множестве одолевавших меня чувств. Очень скоро мне предстояла встреча с человеком, чей голос я когда-то слышал, кто в течение стольких дней наполнял мою жизнь интересом и тревогой, о ком я думал столько бессонных ночей. Еще немного – и я наконец узнаю тайну подмены корабельной команды.

Солнце начало клониться к западу, но с каждой минутой, которая приближала нашу встречу, я все больше терял мужество. Я шел так медленно, что, когда вошел в обеденный зал, все постояльцы уже сидели за столом и в комнате стоял оглушительный многоголосый говор. Я сел на свободное место и вскоре обнаружил, что напротив меня сидит Мэдден. Это был высокий, хорошо сложенный человек с серебряными нитями в темных волосах. Карие глаза смотрели ласково, добродушная улыбка открывала превосходные зубы. Одежда, голос, манеры выдавали в нем англичанина, выделяя его среди всех, сидевших за этим столом. В то же время он, по-видимому, чувствовал себя здесь как дома и пользовался несомненной симпатией шумной молодежи, которая его окружала. У него был странный серебристый смешок, звучавший как-то нервно и плохо вязавшийся с его высокой фигурой и мужественным, грустным лицом. Весь обед этот смешок раздавался постоянно, точно звон треугольника в каком-нибудь произведении новейших французских композиторов; Мэдден, казалось, поддерживал общее веселье не столько шутками, сколько сочувственной манерой держаться. Казалось, он принимает участие в застольных развлечениях не потому, что у него хорошее настроение, а потому что, по доброте душевной, не любит мешать удовольствию других. Такую же грустную улыбчивость и умение стушевываться я замечал у отставных военных.

Я боялся глядеть на него, так как мой взгляд мог выдать снедавшее меня волнение; однако судьба была на моей стороне, и не успели еще убрать со стола суп, как мы познакомились самым естественным образом. Я отхлебнул глоток местного вина, вкус которого давно уже успел забыть, и, не удержавшись, воскликнул:

– Фу, какая гадость!

– Не правда ли? – заметил Мэдден и добавил: – Разрешите налить вам моего вина. Здесь его называют «шамбертэн», хотя это вовсе не шамбертэн, но пить его можно, чего не скажешь обо всех остальных напитках, которые тут подаются.

Я принял его предложение – я был рад любому предлогу завязать с ним знакомство.

– Ваша фамилия, кажется, Мэдден? – сказал я. – Мне рассказывал о вас мой старый приятель Стеннис. Я еще застал его здесь сегодня утром.

– Очень жаль, что он уехал, – заметил он. – Среди этой молодежи я чувствую себя настоящим дедушкой.

– Моя фамилия Додд, – продолжал я.

– Я знаю, – ответил он, – мне сказала мадам Сирон.

– Я довольно долго жил в Сан-Франциско, – пояснил я.

– Компаньон фирмы «Пинкертон и Додд», если не ошибаюсь? – сказал он.

– Именно, – ответил я.

Мы не смотрели друг на друга, но я заметил, что он нервно катает хлебные шарики.

– Мне нравится эта ваша картина, – сказал я. – Передний план тяжеловат, зато лагуна сделана превосходно.

– Кому же это знать, как не вам, – сказал он.

– Да, – ответил я, – я могу судить достаточно точно… об этой картине.

Наступило долгое молчание.

– Вы, кажется, знаете некоего Бэллерса? – начал он.

– Так, значит, – воскликнул я, – вы получили письмо от доктора Эркварта?

– Сегодня утром, – ответил он.

– Ну, Бэллерс может и подождать, – сказал я. – Это длинная история и довольно глупая, но, мне кажется, нам есть о чем поговорить друг с другом. Но не лучше ли отложить разговор, пока мы не останемся одни?

– Вы правы, – ответил он. – Конечно, этим юнцам не до нас, но нам будет удобнее у меня в мастерской. Ваше здоровье, Додд!

И мы чокнулись с ним через стол.

Вот так странно состоялось наше знакомство в компании тридцати с лишним художников и напудренных дам в халатах – великан Сирон передавал тарелки над нашими головами, а его шумные сыновья вбегали с новыми блюдами.

– Еще один вопрос, – сказал я. – Вы узнали мой голос?

– Ваш голос? – повторил он удивленно. – А как я мог его узнать? Я никогда его не слышал. Мы ведь с вами не встречались?