Потерпевшие кораблекрушение

Мой интерес к маркам испарился самым беззастенчивым образом, я немедленно распрощался с удивленным

Денменом и, приказав закладывать лошадь, принялся изучать расписание поездов и пароходов.

Глава XXI

Лицом к лицу

Я добрался до Барбизона в два часа дня, когда улицы его кажутся вымершими: все прилежные труженики уже где-то пишут свои эскизы, все бездельники уже отправились гулять в лес или около реки. Гостиница тоже была пуста.

Однако я с большой радостью увидел в общем зале одного из моих прежних приятелей. Судя по его городскому костюму, он собирался уехать, и действительно рядом с ним на полу лежал портплед.

– Стеннис! – воскликнул я. – Вот уж с кем не ожидал здесь встретиться!

– Еще немного – и мы бы не встретились, – ответил он.

– Мы уже слишком стары, и для нас в Барбизоне нет места.

Я пробыл здесь неделю, и оказалось, что я никому не известен. Только Фараон узнал меня, ну и, конечно, супруги

Сирон и бессмертный Бодмер.

– И никто не уцелел? – осведомился я.

– От нашей геологической эпохи? Никто, – ответил он.

– Полное безлюдье, словно на развалинах древнего Вавилона.

– А какие кочевники разбивают теперь шатры среди руин? – спросил я.

– Молодежь, Додд, молодежь. Цветущая, самодовольная молодежь. Пакость невообразимая. И подумать, что мы сами были такими! И как это Сирон не выгонял нас с позором из своего заведения!

– Ну, может, мы были не так уж плохи, – попробовал я возразить.

– Не буду разбивать ваши иллюзии, – ответил Стеннис,

– но должен сказать, что единственная терпимая личность здесь – это один англичанин.

Его последние слова напомнили мне о цели, ради которой я сюда приехал и о которой эта приятная встреча заставила меня забыть.

– А кто он? – спросил я. – Расскажите.

– Терпимая личность? – переспросил он. – Ну, очень приятный человек. Довольно замкнутый, скучноватый и вежливый, но очень, очень приятный. И к тому же он истый британец, простодушный британец. Боюсь, это будет действовать на ваши заатлантические нервы. Хотя, впрочем, вы должны отлично поладить. Он большой поклонник одной из (простите меня!) самых неприятных черт вашей великой республики. Он выписывает и внимательно прочитывает множество американских газет. Я же вас предупредил, что он человек простодушный.

– А какие именно газеты? – воскликнул я.

– Выходящие в Сан-Франциско, – ответил Стеннис. –

Дважды в неделю он получает их целую кипу и прочитывает от первой до последней строчки. Это одна из его слабостей. А другой его недостаток – сказочное богатство.

Он снял прежнюю мастерскую Массона – помните, на перекрестке? – обставил ее, не считаясь ни с какими расходами, и живет там, окруженный тонкими винами и предметами искусства. Когда современная молодежь отправляется в Пещеру Разбойников варить пунш – они ведь проделывают все, что проделывали мы, отвратительные обезьяны (я прежде никогда не замечал, до чего сильна в человеке склонность следовать установившимся традициям)… – так вот, когда они отправляются в Пещеру Разбойников, этот Мэдден отправляется туда же с корзиной шампанского. Я попробовал объяснить ему, что он совершает ошибку и что пунш гораздо вкуснее, но он считает, что, с точки зрения этих молодчиков, шампанское куда шикарнее, и, наверное, так оно и есть. Он человек очень добрый, очень меланхоличный и довольно беспомощный.

Ах да, у него есть еще третья слабость, о которой я чуть не забыл. Он малюет. Он никогда не учился живописи. Ему уже за тридцать лет, и все-таки он пишет картины.

– Ну и как? – спросил я.

– Весьма неплохо, мне кажется, – ответил Стеннис. –

Это-то и неприятно. Судите сами. Вот одна из них.

Я оглянулся. Я хорошо помнил эту комнату еще с прежних времен: столы, расставленные в форме буквы

«П», большой буфет, разбитый рояль и картины на стенах.

Среди них были мои старые знакомые: «Ромео и Джульетта», «Вид Антверпена с реки», «Корабли в замерзшей гавани» и огромный охотник, трубящий в огромный рог, –

но к ним прибавилось несколько новых – дары следовавших за нами поколений художников – совершенно такие же в смысле качества. На одну-то из этих последних и указывал Стеннис. Выполнена она была чрезвычайно неровно, некоторые места поражали удачным колоритом, другие были более чем посредственны. Однако мое внимание привлек сам пейзаж, а не искусство его воплощения. На первом плане тянулась полоса кустарника и песка, усеянного обломками. За ней простиралась многоцветная лагуна, окруженная белой стеной прибоя. Дальше виднелась синяя полоса океана. На небе не было ни облачка, и я словно услышал грохот валов, разбивающихся о риф, ибо передо мной был остров Мидуэй, изображенный с того самого места, где я в первый раз сошел на сушу с капитаном и где я побывал вторично в день нашего отплытия. Я несколько минут рассматривал картину, и вдруг мое внимание привлекло пятнышко на линии горизонта. Всмотревшись внимательнее, я понял, что это дымок парохода.

– Да, – заметил я, обращаясь к Стеннису, – в картине что-то есть. А какое место на ней изображено?

– Так, фантазия, – ответил он. – Вот это мне и нравится.