Потерпевшие кораблекрушение

Размышляя над этим, я незаметно дошел до дверей деревенской гостиницы и там, согласно моему обычаю со всеми поддерживать хорошие отношения, немедленно прогнал свою задумчивость и вежливо принял приглашение пообедать с хозяином в малом зале. Я был единственным постояльцем гостиницы. И вот я сел за стол с мистером Хиггсом, бывшим дворецким, миссис Хиггс, бывшей горничной, и мисс Агнес Хиггс, их лохматой маленькой дочкой, на которую не возлагал никаких надежд

(но, как показали дальнейшие события, ошибся). Разговор шел только о господском доме и о господах. Мы успели отведать ростбифа, йоркширского пудинга, сладкого пирога и сыра, а эта тема по-прежнему оставалась неиссякаемой. Я узнал множество сведений о четырех поколениях

Картью, но ни одно из этих сведений меня не заинтересовало. И, только когда мистер Генри уже погиб во время охоты, когда я выслушал подробнейшее описание его смерти и торжественных похорон, на которых присутствовали чуть ли не все жители погруженного в скорбь графства, мне наконец удалось вывести на сцену моего близкого друга – мистера Норриса. При упоминании этого имени бывший дворецкий заговорил дипломатическим тоном, а бывшая горничная – нежным. Насколько я мог понять, мистер Норрис Картью был единственным представителем этого бесцветного рода, который совершал хоть какие-нибудь достойные упоминания поступки. Но, к сожалению, все они сводились к тому, что он вел беспутную жизнь, вызывавшую сожаление у тех, кто его любил. На свое несчастье, он был вылитым портретом достопочтенного Бейли, одного из светочей этого ничем не примечательного семейства, и поэтому чуть ли не с колыбели ему предсказывали блестящую карьеру. Однако едва он вышел из пеленок, как выяснилось, что он недостоин носить имя

Картью: он выказывал несомненный вкус к низменным удовольствиям и скверному обществу – ему еще не было одиннадцати лет, когда он уже отправлялся собирать птичьи яйца вместе с младшим грумом, а когда ему исполнилось двадцать, то, не заботясь о достоинстве своей семьи, он начал все чаще отправляться в длинные пешие прогулки, делая зарисовки пейзажей и панибратствуя с завсегдатаями придорожных гостиниц.

Мне сообщили, что он начисто лишен гордости, что он готов сесть за стол с кем угодно – последнее было сказано таким тоном, который ясно давал мне понять, что своим знакомством с мистером Норрисом я был обязан именно этой его прискорбной неразборчивости.

К несчастью, мистер Норрис был не только эксцентричен, но и любил кутнуть. В университете он прославился двоими долгами, а затем был исключен из него за какую-то весьма вольную проделку.

– Он всегда был большой шутник, – заметила миссис

Хиггс.

– Да уж! – согласился ее супруг.

Однако настоящие неприятности начались после того, как он поступил на дипломатическую службу.

– Он просто как с цепи сорвался, – сказал бывший дворецкий, мрачно смакуя эту мысль.

– Он наделал бог знает каких долгов, – сказала бывшая горничная, – и при всем при том такого прекрасного молодого человека поискать.

– Когда мистер Картью узнал обо всем, началось бог весть что, – продолжал мистер Хиггс. – Я так все помню, словно это случилось вчера. Когда ее милость вышла из столовой, хозяин позвонил. Я пошел туда сам, думая, что надо подавать кофе, и вдруг вижу: мистер Картью стоит у стола. «Хиггс, – говорит он, тыкая тростью (у него как раз разыгралась подагра), – прикажите немедленно заложить двуколку для этого господина, который опозорил себя». А

мистер Норрис ничего не сказал. Он сидел, опустив голову, будто рассматривал узор на тарелке. А я так удивился, что еле на ногах устоял, – закончил мистер Хиггс.

– Он совершил что-то очень скверное? – спросил я.

– Ничего подобного, мистер Додели! – вскричала хозяйка (таков был ее вариант моей фамилии). – Бедняжка за всю свою жизнь ничего по-настоящему скверного не делал.

С ним поступили несправедливо. Потому что он не был любимчиком.

– Миссис Хиггс, миссис Хиггс! – предостерегающе воскликнул дворецкий.

– Ну, и что тут такого? – возразила его супруга, встряхивая кудряшками. – Об этом всем в доме было известно, мистер Хиггс!

Выслушивая все эти факты и мнения, я отнюдь не забывал о семилетней дочери дома. Она была не очень привлекательна, но, к счастью, уже достигла корыстного семилетнего возраста, когда монета в полкроны кажется больше блюдечка и редкостнейшей диковинкой. Я быстро снискал ее благоволение, опустив в копилку шиллинг и подарив ей золотой американский доллар, который оказался у меня в кармане. Она объявила, что я очень хороший дяденька, и получила нагоняй от своего папеньки за то, что начала проводить сравнение между мной и своим родным дядей Уильямом, весьма для последнего нелестное.