Потом была победа

Ошибался Игнат. Если бы хозяйка была зла, костлява и скупа, все равно бы Василий Петухов взялся за топор. Все равно стал бы прилаживать и пристукивать все, что мог. Честно воевал разведчик. Врагов убивал, мосты взрывал, дома, где фрицы сидели, гранатами наизнанку выворачивал. Бил и крушил. А сердце иной раз до боли маялось, когда труд человеческий по солдатской надобности приходилось прахом пускать. Дорога ли, мостик ли, дом ли какой — все люди делали… Вот потому, когда выпало время, Василий Петухов с радостью топориком помахивал. Смешно это, конечно. Самую малость за два дня топором соорудил. Разве сравнить это с тем, что он на войне спалил и взорвал? Капля в море! А все равно хорошо было думать, что хоть крохотную часть вины перед людским трудом загладил…

Жаль вот, пол не успеет в сенях перебрать. Смидович, возвратившись из поиска, доложил Орехову, что километрах в двадцати встретил охранение Сиверцева. Оказывается, по дороге батальон наткнулся на немецкую группировку, и почти сутки пришлось приводить в чувство осатаневших фрицев. Из-за этого наши и в сторону сбились. Но завтра в Залесье непременно будут.

— Конец распрекрасному курорту, — взглянув на Петухова, добавил Игнат. — Воевать надо, а мы по плотницкому делу приспособились. Рано за топор браться, автомату еще дел по завязку… Повстречать бы мне того власовца, ребята…

Летние сумерки были долгими. Непривычная твердая тишина тяготила. Тело отдыхало в ней, а в душе не исчезала настороженность. Не было на войне ничего хуже, чем эта затаившаяся, притупляющая солдатскую голову тишина.

Где-то в лесу надоедливо ухал сыч. Мерно булькала вода в корыте. Василиса стирала гимнастерки Орехова и Петухова. Игнат свою гимнастерку не дал, сказал, что при надобности сам вымоет. Решил он теперь накрепко, чтобы бабьи заботы его не касались и принимать он их не желает.

— Чего же ты тогда мое варево хлебаешь? — поддела его Василиса. — Когда у человека к злости да еще глупость прибавляется, так он умом вроде деда Харитона делается.

— Но, разговорилась! — вскипятился Смидович. — Укороти язычок, а не то…

Договорить ему не пришлось. Рядом оказался Петухов и ухватил Игната за плечо. Смидович резко повернулся к Василию и вскинул свой кулачище.

— Отставить! — закричал Николай. — Чего распетушились? Мало вам с немцами воевать, так между собой придумали?.. Напрасно ты, Игнат, на хозяйку кидаешься. Она к нам с добром, а ты — словно бык на красное. Не хочешь, чтобы стирала, ходи мазаный. А сейчас заступай на дежурство.

Смидович подхватил автомат и ушел со двора, так хлопнув калиткой, что она едва не рассыпалась.

Теперь он тусклой тенью ходил за изгородью, а Орехов и Петухов сидели на крыльце, слушали, как ветер вкрадчиво и мягко обнимает землю. Спать на этот раз оба улеглись в избе. Васена притащила из сарая охапку сена и рассыпала возле лавки. Сверху кинула пестренькое рядно и подушку.

Хозяйка ходила по избе, видимая в мерцающей, прозрачной темноте летней ночи. Подмела пол, осторожно возилась у печки, перемывая посуду. Босые ноги ее неслышно ступали по половицам. Приметно белели икры. Затем Васена ушла за перегородку, где стояла кровать.

Петухов лежал с закрытыми глазами. Он угадывал на слух каждое движение хозяйки и будто наяву видел, как она отвернула на кровати одеяло, легкими хлопками взбила подушку. Затем на мгновение притихла. Будто задумалась о чем-то… А может, расстегивала пуговички на кофте, распускала на ночь волосы.

Зашелестела юбка, скрипнул стул. Потом снова на минуту все притихло.

Когда Васена выскользнула из-за занавески в белой холщовой рубашке, у Петухова ошалело заколотилось сердце, жаром полыхнули щеки. Мягко ступая по половицам, хозяйка прошла к двери. Петухов не удержался и открыл глаза. Увидел в сумеречном свете голые Васенины руки, непокрытые светлые волосы, свитые на шее в слабую косу. Угадал, как под мягким холстом колышутся груди.

— Спите, ребята? — шепотом спросила Васена. — А мне воды захотелось… Холодненькой. Ночь-то душная будет, весь день марило.

Петухов не отвечал. Пусть уж лучше Васена думает, что он спит непробудно. Как Орехов, который засыпал, едва только голова его касалась изголовья.

Васена прошла обратно. Петухов снова закрыл глаза. Лежал и слушал, как осторожно, будто жалуясь, поскрипывает за перегородкой кровать с никелированными облупившимися шариками на спинке.

До полуночи он пролежал без сна, стиснув зубы и боясь пошевелиться. Потом встал, натянул непросохшую еще гимнастерку и сменил на карауле Игната. Смидович буркнул, что кругом все тихо, и отправился на сеновал.

«Вот бык упрямый», — беззлобно подумал Петухов, проводив взглядом Смидовича, который из принципиальных соображений не хотел спать под одной крышей с хозяйкой.

Когда над лесом забрезжил рассвет, Петухова сменил Орехов.

— Иди досыпай, — сказал Николай. — На зорьке здорово спится. Днем наши придут, когда еще теперь нам такое приволье выпадет?

Петухов ушел в избу. Положил на лавку автомат, расстегнул ремень, сдернул сапоги. И ноги сами собой двинулись за перегородку.