Потомки

Она хочет еще что-то сказать; вероятно, она тщательно отрепетировала свою речь, но я не могу позволить ей сражаться с женщиной, которая не может ответить тем же. Куда исчезли утонченность, изящество, элегантность Джули? Она-то считала, что совершит благородный, возвышенный поступок, но на деле это просто гнев. У нее одно желание, одно стремление — как, впрочем, и у меня — защитить то, что принадлежит ей. Это война. Это всегда война.

Я решительно иду к двери и распахиваю ее, давая понять Джули, что ей пора уходить. Она вновь бросает взгляд на Джоани. Может, вытолкать ее из палаты? Мельком взглянув на цветы, Джули отворачивается.

— Он не любил ее, — говорит она.

— Знаю, но, когда он был с ней, он и вас не любил.

Она становится передо мной:

— Я пришла… Я не хотела, чтобы все так получилось. Я просто люблю свою семью, вот и все.

— Она моя жена, — говорю я.

Она ждет, что я еще что-нибудь скажу, но я молчу. Я мог бы сказать: «Она — любовь всей моей жизни. Иди домой, к своей семье, а я останусь здесь». Но я больше не хочу ничего говорить. Последние несколько дней вымотали меня до предела. Уходите, все. Пожалуйста, уходите.

Джули медлит, очевидно колеблясь, она не знает, ло-жать ли мне руку или обнять, но я даю понять, что не нуждаюсь ни в том ни в другом. Я вспоминаю, как поцеловал ее ради того, чтобы поставить на ней свой знак, как Брайан оставил свой знак на моей жене. От этих воспоминаний на душе становится противно. Глупая месть. Из всех женщин для поцелуя я выбрал Джули. Идиот.

Она выходит в коридор, я закрываю за ней дверь и смотрю на пышный букет белых роз. Я подхожу к своей жене, превратившейся в призрак. Сажусь на ее постель. Беру ее за руку, хотя эта рука не похожа на руку моей жены. Трогаю ее лицо, смотрю на запекшиеся губы. Глажу лоб, как гладил ее отец. И молча прошу ее простить меня, но тут понимаю, что она не бог и мне вовсе не нужно возносить к ней молчаливые молитвы.

— Прости меня, — говорю я. — Я люблю тебя. У нас было столько хорошего.

Пришло мое время. Я не хочу обнимать ее, потому что не хочу чувствовать в руках ее бессильное тело; не хочу целовать, потому что ее губы мне не ответят, и все же я ее целую. Я прижимаюсь губами к ее губам и кладу руку ей на живот, потому что отсюда появилось все — моя любовь и боль, гнев и гордость. И хотя я собирался прощаться молча, я произношу вслух:

— Прощай.

Я целую Джоани в шею, прижимаюсь к ней лицом. Прощай. Джоани. Прощай, моя любовь, мой друг, моя боль, мое счастье. Прощай. Прощай. Прощай.

43

Я ставлю свой джин с тоником и смотрю на живую изгородь за окном, затем перевожу взгляд на мать Сида, которая сидит на диванчике. На ней слаксы и блузка. Она явно не привыкла к такой одежде, поскольку то и дело теребит верхнюю пуговичку на блузке и трогает ожерелье на шее. Я отворачиваюсь, чтобы она не подумала, что я ее разглядываю.

Я решил, что раз Сид так поступил, значит, так поступлю и я. Он позвонил Джули. Я позвонил его матери. Мы квиты.

Я протягиваю ей стакан с выпивкой. Мне нравится, что она согласилась чего-нибудь выпить. У меня в руках тоже стакан с выпивкой, к которому мне не очень хочется прикасаться, поскольку он совершенно ледяной. Внезапно сильно похолодало, набежали черные тучи, пошел дождь — самая подходящая сейчас погода.

Мэри держит стакан на весу обеими руками. До меня доходит, что я забыл дать ей подставку и она боится ставить мокрый стакан на деревянный стол. Салфетку для коктейля она смяла и держит в ней запотевший стакан.

— Вы поставьте стакан, не бойтесь, — говорю я.

Она смотрит на длинный деревянный стол и разложенные на нем толстые книги: «Найди свой рай». «Чувство места», «Закон в Америке». Она медлит, пытается разгладить влажный край салфетки, затем все же ставит стакан на стол. Возможно, до нее доходит, что здесь можно вести себя так, как хочется. Она не знает, что два дня назад умерла моя жена Она, с ее погибшим мужем и отступником-сыном, здесь свой человек.

— Знаете, я, вообще-то, не пью, — говорит она. — Тем более в такую рань.

— Понимаю.

Сын очень на нее похож: тот же острый нос и большие, немного раскосые глаза.

— С Сидом все в порядке? — спрашивает она. — Он хорошо себя вел?

Я вспоминаю, как Сид курил травку и сигареты, щипал за задницу мою дочь, хандрил, нес всякий вздор, едва не разрушил семью Брайана, «получил что положено» — по выражению Скотти — от моего тестя.

— Да, — отвечаю я, — Сид нам очень помог.

— Я могу вам заплатить, — говорит она. — За Сида. Вы же его, наверное, кормили.

— Ну что вы, не надо. Не беспокойтесь.

Она обводит взглядом мой дом, сад, бассейн, горку. Я слежу за ее взглядом, затем спрашиваю, не хочет ли она, чтобы я разыскал Сида.

— Он вам сказал, почему я выгнала его из дома?

— Он сказал, что у него умер отец и что он очень по нему скучает.

— У его отца был трудный характер. Но он о нас заботился. Он любил Сида.

— Не сомневаюсь, — говорю я.

— Вы, наверное, думаете, что я ужасный человек, если выгнала из дома родного сына!

У нее усталое лицо. По-моему, она выглядит старше своих лет.