Потомок седьмой тысячи

— Если бы ты что смыслила, — склонил отяжелевшую голову на грудь, провел ладонью по глазам. — Русак я до мозга костей. Не выношу завоевателей. — Передразнил механика: — «Русский инженер — плохо»… Убеждены, что мы глупы, ничего не смыслим. И грабят русских… Знаешь, что Дент говорит?.. К паровой машине фабричные техники подступиться боятся. Не знают… И он прав: не знают… Потому вся фабрика от него зависит. А я не хочу зависеть от Дента! Понимаешь, не хочу! Как свободная минута — к паровым котлам. Я ведь умный, да, Варька?

— Очень… Только не сейчас… Хочешь, позову Полину, уложит она тебя.

Алексей Флегонтович хмыкнул:

— Полину… Я и сам. Прощай! Поцеловал он тебя на прощанье?

— Алексей, пошел вон!

— Иду. Иду… А меня Лиза поцеловала. Сладко…

— С чем тебя и поздравляю.

Долго шарил дверную ручку. Варя еще ни разу не видела брата в таком состоянии.

4

Каждое утро Антип подавал к дому управляющего легкие дрожки. Дремал, сидя на козлах, терпеливо ждал.

Нынче ждать пришлось долго. Уж решал, не зайти ли самому: может, не поедет на фабрику, чего без толку стоять. Подумывал, а слезать было лень. Пригревало неяркое солнышко.

Вышла Полина с тазом, доверху наполненным кусками хлеба, обломками кренделей, пирогов, поднесла лошади. «Эк, добра сколько, — подумал Антип, — и никому не жалко». Смотрел на раздобревшую кухарку, толстоногую, приземистую, с широким задом, почему-то злился: «На такой бабе дрова из лесу возить, ишь разнесло на господских харчах».

— Полина, а что, встал сам-то?

— Встает… Еле поднялся с постели-то. Гуляли вчерась долго.

— Есть на что, отчего не погулять.

Лошадь трясла головой, мягкими бархатными губами тыкалась в куски — выбирала, какие слаще.

— Ишь, стерва, — удивился Антип, — с разбором жрет. Княгиня какая!

Полина отнесла остатки за дом, вывалила в ящик.

— Ты поторопи его, — посоветовал Антип. — Второй час торчу под окнами, чай, видит.

— Невелика птица, пождешь, — ответила кухарка.

Федоров плескался под умывальником, ожесточенно тер вставные зубы щеткой. Чувствовал он себя прескверно. Завтракать пошел не в столовую, где после вчерашнего все было прибрано, полы вымыты, а отправился на кухню. Полина поставила перед ним тарелку с едой, подвинула чай и сливки. Федоров посмотрел в тарелку, поморщился.

— Полька, ты что подсунула?

— Сухарничек, батюшка, — пояснила ласково кухарка. — Барыня велит подавать утром сладенького.

— Сладенького, — передразнил ядовито. — Принеси-ка лучше стопку водки да студню с хренком.

— Как можно! — замахала руками Полина. — Барыня спросют, что кушать изволили. Рассердются…

— Понесла… Давай, что говорят. «Барыня спросют». Спросют, так скажешь: сухарничек, мол, ел, язык проглотил от восторга. — Посмотрел на залитые розовым суслом молотые сухари, нехорошая волна прокатилась по желудку, с отвращением отчикнул тарелку.

После водки стало полегче. Поковырял студень.

— Алексей Флегонтович дома?

— Давно ушедши. И сестрица, и он.

Позавидовал: «Что значит молодость: встал — и снова свеж». Вчера впервые видел Грязнова пьяным. Ожидал: разговорится, покажет себя со всех сторон. Ан ошибся: инженер с каждой стопкой только бледнел да заметно было, что косоротил больше обычного. Что-то у них вышло с Дентом, прямо так и ели глазами друг друга. Уж как пытался отец Павел Успенский помирить — ничего не помогло.

А этот кобель старый — отец Павел — тоже хорош. Пастве своей внушает: «В скромности блюди себя, избегай возлияния, ибо запустение в дому и худение телом приключается от непомерного возлияния. Не упивайся вином, в нем бо блуд есть». Сам попросил чашу поболее и, если наливали не до краев, вытягивал из кармана гвоздь, совал в стакан и рычал: «Долей до шляпки». Недоливался под конец, оглушил: «У нас в Спас-Раменье отец Николай…» Надоел всем.

— Кучер тут? — спросил кухарку.

— Дожидается, батюшка. Больше часу стоит.

Натянул пиджак — черный, с бархатными отворотами, сунул руки в осеннее пальто, услужливо подставленное Полиной, посмотрелся в зеркало. Утешительного мало: щеки дряблые, под глазами мешки. Вздохнул: «В суете, в заботах не видел, как и годы ушли».

Толкнул дверь в крыльцо. Антип сдернул фуражку, поклонился.

— Потише езжай, не гони.

Антипу все равно — тише так тише. Медленно поехал по аллее вдоль прудов. За церковью свернули левее на Широкую улицу, идущую прямиком к фабрике. Одноэтажные домишки, неизменные герань и ванька-мокрый в окнах — все давно приглядевшееся, все надоело. На углу, прямо на траве, расположилась баба с корзиной клюквы. Неплохо бы сейчас горсточку отправить в рот. А удобно ли? Толкнул Антипа в спину. Тот обернулся.

— Купи-ка кулек, покислимся.

Антип с готовностью соскочил с козел, принес стакана два ядреных, сочных ягод. Федоров жевал, прикрывая рот ладошкой, морщился.