Потомок Святогора

Наливали хмельными напитками кубки серебряные и позолоченные. Брага да мёд лились родником нескончаемым, было и вино заморское. А кушанья рыбные! От них стол прямо ломился. Петровский пост на дворе, день Иоанна Крестителя, по-старинному Ивана Купалы, — потому и рыбы всякой видимо-невидимо. Осетрина, привезённая с Итиль-реки из Сарай-Беркая[47], местная рыба в изобилии: и голавль краснопёрый, и окунь, и щука жареная да пареная — пальчики оближешь. Повара осторожно с речного хищника кожу сдирают, как говорят, тулупом. Выбирают изнутри всё до косточки, фаршируют рыбное мясо специями и снова заталкивают в щучий чулок целиком. Потом ставят в печь раскалённую и запаривают. Ох и вкуснятина получается!

— Говорят, где-то на севере медведей едят, — сообщил сотрапезникам князь Мстислав Карачевский.

— Грех это, — поморщился Семён Андреевич. — Медведь что человек, только не разговаривает. Да он и был когда-то человеком, только за какие-то грехи его так Господь Бог наказал. Тяжела его судьба...

— Как и тяжела доля русского народа! — выпив мёда крепкого и закусив основательно, заговорил Святослав Иванович. — Вот уж скоро полвека, как Русь под пятою татарскою, а мы, природные князья русские, плоть от плоти Рюрикова племени, у ханов в услужении. Да хорошо, если попадётся баскак христианской веры, как наш Содном. Не так страшен и язычник мунгальский. А коль басурманина-магометанина пришлют? Уж он-то из нас все потроха вытрясет!

На короткое время в светлице тишина воцарилась. Жуть какая-то...

— Тяжко, князья, тяжко, — подхватил Мстислав Михайлович Карачевский. — Меж собой передрались-перерезались. Вот мой родный брат Роман Брянский, царствие ему небесное, — перекрестился, — всю жизнь не давал мне покою. Всё ему мало было, всё старался отхватить от мово княжества. И дети по его стопам пошли, особенно Святослав Романович, племянничек родненький, докучает. Так щиплет княжество, что моготы больше нету. Как разбойник на мои земли является. Людей убивает, угоняет к себе, холопами делает.

— Да, видать, князь Роман и его детушки, — поддержал Александр, — забыли заповедь отца своего, Михаила Черниговского, о почтении к братьям.

— Забыли, — кивнул Мстислав Михайлович. — Ведь не понимал князь Роман, не понимают и дети его, которые передрались сейчас за Брянское княжество, что, поднимая меч на братьев, они тем самым становятся помощниками татар, проклятых убийц Михаила Всеволодовича Черниговского. Ой, никогда не забуду, как батюшку да его боярина Фёдора мучили! Я тогда был ещё отроком, с батюшкой в Орду прибыл. Не стал он кланяться их бесовским кустам поганым, проходить меж костров дымящих и на брюхе подползать к Батыге...

— Уж слишком гордо повёл себя твой батюшка, — промолвил князь Олег. — Все князья кланялись и жизни сохранили. Одному Великому князю Александру Ярославичу Невскому Батыга простил такую вольность.

— Негожие слова говоришь! — обиделся Мстислав Михайлович. — Не самодурство у моего батюшки и боярина Фёдора то было, а великая вера в Бога нашего Иисуса Христа и попытка защитить честь русского князя, нашу с вами поруганную честь. И не будем судить поступки отцов, тем более геройские. Единственная вина Михаила Всеволодовича Черниговского, что он в своё время тоже участвовал в усобицах, накликая на наши головы нечисть татарскую. Не в ладах был с князьями рязанскими да владимирскими. Тоже лез и на Великий Киевский стол, посидел с полгода, а потом выгнали его оттуда. Так и разоряли и ныне разоряем Русь православную.

«Из Киева твоего батюшку никто не выгонял, — не без ехидства подумал Олег Воргольский. — Сам сбежал, спасая шкуру от Батыевой рати. Воеводу Дмитрия оставил Киев защищать и умирать, а сам к сынку своему в Венгрию убежал...»

Пока Олег про себя злорадствовал, князь Мстислав умолк. То ли почувствовал недобрые мысли Олега, то ли по другой причине, но больше князь Карачевский не проронил ни слова. Все, кроме Олега, сидели понуря головы, и за столом воцарилась какая-то жуткая тишина, от которой князь Святослав даже вздрогнул. Он предложил налить в кубки вина заморского. Выпили, и разговор продолжился.

Святослав, видя смущение карачевского князя и что тот хочет ещё что-то сказать, но терзается сомнениями, обратился к нему:

— Говори, Мстислав Михайлович, говори!

Застенчивый гость оглядел сидящих за столом и вздохнул:

— Люди добрые! Кабы видели вы, как моего батюшку татары конями топтали. Раздели его и боярина Фёдора донага и давай лошадьми по ним ходить. Кони храпят, не слушаются, а татары наседают, наседают. Он кричит: «Погибаю за веру православную!» — а сам крестится усердно, спешит, пока руки целы, пока не перешибли, крестится...

Князь замолчал. В горле комок горечи застрял, слеза выступила. Он в смущении отвернулся, смахнул слезу и продолжил:

— Кровь полилась из разбитой головы Михаила Всеволодовича, по бороде да на сыру землю-матушку.