Потому, что люблю

Она повернула в свой двор, вошла в дом (двери забыла закрыть, спешила, вон столько ветру нагнало, до чего довели человека) и стала собираться в дорогу. Ничего, кругом люди, не дадут пропасть. Достала из-за зеркала давнишнее письмо Федорова брата, бакенщика с Енисея, сунула его в паспорт. Вытащила из сундука большой темно-зеленый платок со светлыми бликами — Федоров подарок, он называл его «шаль с зайчиками». Повертела в руках теплые ботинки, еще ни разу не надеванные, магазином пахнут: Алексей привез, не забыл порадовать подарком мать родную.

Эх, порадовал сынок! Умывайся, мама, слезами, и не надо силы тратить, чтоб к рукомойнику подходить.

Изменился Алексей, изменился. Голос тот же остался, тихий, ласковый, а вот дела другие — упрямый, настырный, все матери наперекор. Что ж, теперь он, считай, отрезанный ломоть — свою семью завел, с материнскими чувствами не посчитался. Сын не дочка, далек от матери, как звезда от земли, только и того, что светится, а тепла от нее никакого.

Варвара Степановна сунула в ботинки по чулку, затолкала их поглубже в носок, чтоб кожа не смялась, привязала один к другому шнурком — не потеряются, и положила на шаль с зайчиками. Тут же легли два платья, юбка с белой кофтой, а сверху паспорт с письмом Федорова брата: на Енисей так на Енисей!

Глянула на портрет мужа — не оставлять же им!

Федор смотрел на нее как и в жизни — ласково и виновато. Фотограф переснял его с паспортной карточки, но подрисовал белую рубаху с галстуком. Федор сроду галстуков не носил, называл их хомутами. Шея на портрете получилась длинная и тонкая, будто хозяин вытягивал ее, куда-то всматриваясь.

Подсунула пальцы под портрет — не снимается. Крепко прибит! Поднесла табуретку, стала па нее (куда легкость девалась!), подергала рамку, потом заглянула под нее: шляпка гвоздя больше, чем петелька. Вцепился Федор в стену родного дома, не хочется ему, видать, отсюда никуда.

«А я куда устремилась? Мне-то зачем уезжать неведомо куда, по чужим углам скитаться?!»

Слезла Варвара Степановна с табуретки, постояла, задумавшись, перед мужниным портретом, всплакнула: «Пошто оставил ты меня, Федя, без ласки, без защиты? Тебе одному я и была нужна, один ты меня ценил и понимал. Как жить дальше, Федя, скажи, родимый?»