Потому что люблю

Жизнь порою круто и жестоко обходится с людьми, и все же Муравьев не мог отделаться от чувства личной вины за все, что случилось в дни его пребывания на новом месте. Не будь его, полет у Женьки наверняка прошел бы иначе. И Белый, и Толя Жук, и сам Женька избежали бы всех неприятностей… Может, и у Веры все было бы иначе. И даже не «может», а точно было бы иначе. Но прилетел Муравьев, прилетел с благими намерениями чему-то научиться, а только все, к чему успел прикоснуться, оборачивалось бедой. И для него, и для близких ему людей.

Почему, например, он летит сейчас совсем не туда, где бы ему хотелось быть? Почему он выбрал одиночество вопреки естественному желанию быть каждый миг рядом с Верой? Почему?..

…В тот вечер она так и не распрямила плеч, была подавленная и задумчиво-грустная. И Муравьеву все время казалось, что уезжает не он, а Вера. Уезжает потому, что не в силах простить обиду, причиненную руководством завода, и еще потому, что Муравьев не сказал ей самые главные слова.

Он отмахивался от этих мыслей, но они упрямо возвращались, и Муравьев догадывался, почему они возвращаются, понимал, что в глубине души он до сих пор на распутье, решение окончательное не принято. Лена — его жена. Чужая и нелюбимая, но жена. И мать его сына. Однако и без Веры он уже не представлял свою дальнейшую жизнь. Твердо знал только то, что нельзя принимать решение сгоряча.

…Подымая тосты за сына, Ирина Николаевна и Роман Игнатьевич вспоминали всякие смешные истории, связанные с их детством, вспоминали годы войны. Верина рука была рядом, от нее шло ровное взволнованное тепло, и Муравьеву не хотелось ни говорить, ни двигаться, только бы вот так все время сидеть рядом и все время чувствовать это доброе, греющее душу и сердце тепло.

Он не выпускал ее руки, когда они шли через притихший ночной город, и когда подошли к ее дому, и даже когда остановились у двери на втором этаже.

— Отдай мою руку, — сказала Вера шепотом, — или сам доставай ключи.

На лестничной площадке было темно, но Муравьев чувствовал, что Вера улыбается и что улыбка эта наполнена любовью и счастливым ожиданием. Он наклонился и отыскал губами ее брови, нос, горячие губы.

Самолет развернулся, и сквозь иллюминатор брызнуло ослепительно яркое солнце. Круглый зайчик пополз по ядовито-зеленым стеганым чехлам сидений, по желтым трубкам, прилипшим к дюралевым стенам фюзеляжа, остановился на вешалке, где ждали своего часа мундиры и брюки, принадлежащие членам экипажа.

А перед вылетом небо было хмурое и неприветливое. Провожать Муравьева пришли многие авиаторы полка. Среди них не было только Женьки Шелеста. Не было и Толи Жука. Но Муравьев знал, что Толе не до него. В тот вечер, когда они должны были идти к Шелесту, у Ольги повторился сердечный приступ, и они оба были заняты поисками машины, транспортировкой Ольги в госпиталь. Командир разрешил Толе Жуку сегодня с утра не выходить на службу.

Но он все же появился. Подъехал к самолету на бензозаправщике, издали жестом позвал Муравьева к себе.

— Извини, — он хотел улыбнуться, но не смог, — я на минутку. Во-первых, удачи тебе, доброго неба. Во-вторых, не забывай про меня, если понадобится техник. В-третьих, напиши Женьке…

— Ты видел его?

— Вчера. Я рассказал ему. Он потом здорово жалел, что подумал про тебя… Не лезь в пузырь, пойми его. Он выгребется, он человек что надо. Белый вчера тоже был у него. Женька знаешь что попросил? Остаться в полку. Рядовым летчиком. Белый согласился, но пообещал семь шкур с него спустить… Напишешь?

— Скажи, пусть он напишет. У него адрес есть. Так будет удобнее.

— Пусть он, — согласился Толя Жук и протянул Руку.

— Ольге лучше?

— Лучше… Ну, вперед?..

Они крепко пожали друг другу руки. Борттехник позвал Муравьева в самолет.

Только два часа прошло с момента прощания, а Муравьеву казалось, что прошли недели и месяцы. Приплюсованные к минутам километры делали время емким и не поддающимся обычным измерениям. Два часа в городе в трех-четырех километрах от Веры, это всего-навсего два часа — сто двадцать минут. Но два часа плюс тысяча километров — это уже целая вечность. А впереди еще сотни минут полета, тысячи километров.

Муравьев положил под голову меховую куртку, вытянул ноги и закрыл глаза. Ровный гул моторов настраивал на ровные, неторопливые воспоминания. Но, что бы Муравьев ни пытался воскресить в памяти, мысли неизменно возвращали его к Вере.

…Вера… Она заснула под утро, когда сквозь тонкую штору в комнату уже сочился рассеянный свет. Заснула сразу, на полуслове, оборвав рассказ о своем заводе. Муравьев, затаив дыхание, вглядывался в ее лицо, стараясь глубже запомнить дорогие черты. Ему очень хотелось погладить ее плечо, выглядывающее из-под кружевного выреза ночной сорочки, но он боялся пошевельнуться, чтобы не спугнуть ее сон и не разрушить сказочное волшебство этого прекрасного мгновения.

Вера спала недолго, с какой-то неземной доверчивостью положив голову на его плечо. А когда открыла глаза, ее лицо озарилось счастливой улыбкой.

— За что мне такой подарок? — тихо шептала она. — За что?..

— За любовь твою.