Потому что люблю

— Что еще? — не обращая на него внимания вслух думала Надя. — Да, ложку, кружку, нож… И фонарик. Где твой фонарик?

— Наверное, у Андрейки.

Она бесшумно выскользнула из комнаты и вернулась не только с фонарем, но и со стопкой белья.

— Все это пригодится. Вдруг надолго.

— Может, и пригодится, — тихо согласился Виктор Гай и неожиданно для себя залюбовался ее необутыми ногами, гибкими движениями, упавшей на лицо прядью волос. И что-то непонятное вдруг так подкатило к сердцу, что он чуть не задохнулся от восторга.

И ему подумалось, что вот уже четыре года они жили бок о бок, через стену и почти не видели друг друга, не стремились видеть, не интересовались один другим. Днем Надя работала на электростанции, вечером шла в школу. Виктор Гай даже не всегда приходил ночевать. А если и ночевал, то уходил очень рано. Встречаясь в своей квартире, они здоровались, как здороваются добрые соседи. Гай не раз замечал, что Надя стала интереснее, красиво одевается. Но эти мысли появлялись как-то на ходу и так же на ходу исчезали, не оставляя в душе никакого следа.

И вот что-то случилось…

Что именно — он еще не разобрался, но уже совершенно ясно знал, что эта хрупкая, юная, но рано поседевшая женщина заняла в его жизни свое особое место, стала необыкновенно нужным и дорогим существом. И когда он подумал, что они вправду могут надолго разлучиться, ему стало горько и немножечко жаль себя.

— Спасибо, Надюш, может, и вправду надолго.

Он стал вместе с ней закрывать чемодан, взволнованно касался рукой еще хранившего уют теплой постели обнаженного плеча, и ему хотелось, чтобы эта тревожная ночь и полумрак кабинета, и еле уловимый, как запах весеннего ветра, запах Надиных волос, и легкий испуг в ее огромных зрачках, и даже неподдающийся чемодан — чтобы все это никогда не кончалось. Но под окном требовательно позвал автомобильный гудок. Чемодан защелкнулся, и Виктор Гай рванулся к выходу.

— Подожди, — остановила его Надя. Она заметила на подоконнике расческу. — Подожди. Как же без нее? — Принесла расческу, затолкала в нагрудный карман гимнастерки, глядя в глаза, добавила: — Только ты обязательно возвращайся. Я буду ждать…

— Это учебная тревога, — сказал он почти шепотом. — И не надо меня ждать. Ты спи. Иди спи. Свежо. А ты босая. Быстренько в постель. Ну, марш!

А она стояла рядом и никуда не шла. И в ее широких, темных, как ночная вода, зрачках застыли два маленьких Виктора Гая.

— Если улетите, — сказала она тоже шепотом, — отзовись как-нибудь, ладно? Ой, а мыло, мыло забыла положить! — И она бросилась в ванную комнату.

— Да черт с ним! — крикнул Гай.

Но она догнала его в коридоре и положила в карман брюк мыльницу.

— В машине переложишь в чемодан. Ну иди.

И когда он толкнул дверь, она испуганно выдохнула:

— А если война?

— Не сочиняй, — сказал он строго. — Иди.

— Я буду ждать.

— У тебя есть кого ждать, — сказал он, уже закрывая дверь, и тут же почувствовал, что сказал напрасно.

За минувшие четыре года они, словно сговорившись, никогда не касались трудной для обоих темы, и уж если подошла пора нарушить этот негласный запрет, то нарушить его могла только она — Надя. «Наверное, сейчас стоит в коридоре и плачет», — подумал он уже в кузове грузовика и, почувствовав сильный встречный поток холодного воздуха, подумал еще о том, что в коридоре тянет с лестницы сыростью и она точно может простудиться.

Уже значительно позже он узнал, что она не плакала и не стояла в коридоре, а набросила на плечи его кожанку, замотала в одеяло ноги, выключив свет, почти до рассвета просидела у окна, вглядываясь в ночное небо. И что перед рассветом она задремала и видела, как к ней пришел Федор, неторопливо закурил и спросил, где она потеряла Андрюшку.

И она ответила, что Андрюшка в будущем году уже станет школьником, что она, Надя, перестала его, Федора, ждать, потому что он стал так редко к ней приходить. И он согласно покивал головой и сказал, что ему трудно, что стена в четыре года очень толстая и пробиваться через нее почти невозможно. И она тогда сказала еще, что Андрейка все чаще спрашивает, где папа, а что ответить ему, она уже просто не знает, потому что он взрослый и многое понимает. И когда он равнодушно посоветовал что-нибудь придумать, она сказала сквозь слезы, что почему-то должна и для себя придумывать, и для сына придумывать, и что она не понимает, почему все это на нее свалилось. А он сказал только три слова, что война не выбирает, и молча ушел…

Виктор Гай мчался в трясучем грузовике на аэродром, путано думая о себе, о Наде, о Федоре. И эти мысли сейчас занимали его так сильно, что он даже не пытался уловить смысл в приглушенных репликах летчиков и технарей, которые сидели в кузове так же плотно, как в диске патроны. И лишь когда услышал свою фамилию, переспросил:

— Что там Гай пробовал?

— Летать на этих машинах.

— На каких на этих? — не понял Виктор Гай.

— Что прилетают сегодня.

— А какие прилетают?

— Ты что, с Луны? — спросил сосед, командир первой эскадрильи. — Всю дорогу говорим про реактивные МИГи, а ты спишь.