Потому что люблю

А когда небо затягивалось облачной кисеей, когда шел густой снег или моросил беспросветный дождь, Федор Садко брал гитару и, неторопливо перебирая струны, тихо пел знакомые и незнакомые песни. Он не любил вмешиваться в споры летчиков. Только слушал. И лишь однажды изменил своему правилу.

В накуренной землянке читали свежую фронтовую газету. «Героями не рождаются», — громко прочитал один из пилотов заголовок статьи.

— Ерунда, — послышался голос другого. — Смелость — она от рождения. Если родился трусом человек, таким он и умрет.

— Смелость от опыта. От мастерства. Опытный ас в бою как дома. А новичок, он только от отчаяния может стать смелым.

— Кто хочет прославиться, тот и лезет на рожон…

— Надо ненавидеть этих гадов, тогда и смелость появится…

— А кто их любит?

Спор заходил в тупик. Непогодь истомила летчиков бездельем, сделала их крикливыми и раздражительными. И когда Федор Садко звонко захлопнул книгу, все умолкли. Посмотрев на Виктора Гая, который молча сидел в сторонке, ремонтировал пробитую осколком планшетку, Федор тихо сказал:

— Мужество рождается любовью к Родине.

Помолчав, он еще тише сказал:

— Это я так считаю.

И потом заговорил быстро и резко:

— За словом «Родина» каждый из нас видит свое… Самое дорогое… Ради чего живет и сражается… Все, о чем вы говорили, верно, на мой взгляд, частично. И природные качества, и мастерство, и стремление к славе, и ненависть к врагу — все это составные мужества. И каждая из них опять же рождается любовью к Родине…

Он умолк так же неожиданно, как и начал. И хотя говорил как-то книжно, его слова прозвучали искренне и убедительно. Виктор Гай подсознательно чувствовал то же самое, что и Федор Садко, но четко и вот так убежденно он не смог бы выразить свои мысли вслух. А Федор сделал это легко и естественно, и Виктор понял, в его сердце поселилось смешанное чувство гордости и восхищения.

…В марте сорок пятого истребитель Федора Садко подожгли в одном из воздушных боев. Сам он выпрыгнул с парашютом, опустился в тылу у немцев, но в руки к ним не попал. Фронт в те дни стремительно катился на запад. Федор Садко выждал в лесу и уже через пять дней был в родном полку. Правда, его куда-то вызывали, что-то проверяли, но через несколько дней он улетел на транспортнике в какой-то городок под Минском и вернулся в полк на новеньком истребителе.

В тот же вечер, при свете стеариновой плошки, он впервые показал Виктору фотографию жены и сына.

— Заезжал домой. Видел их, — пояснил он, подвигая мундштуком трубки небольшой снимок.

С помятого прямоугольника на Виктора Гая глядели две пары очень похожих глаз. Одни принадлежали девчушке в темной косыночке, завязанной так, как завязывали красные косынки комсомолки двадцатых годов, вторые — голопузому мальчугану лет четырех. И хотя у него были мамины глаза, он все равно напоминал маленькую копию Федора Садко.

— Здорово похож, — невольно вырвалось у Виктора Гая. — Отличный малый. Сколько же ей лет?

— Скоро двадцать два.

— А ему?

— Скоро четыре.

— И молчал…

— Просто у меня не было снимка. Остальное ты знал.

— Знал, что женат, что сын есть, а как и что — ты же ни слова.

— Мы поженились в мае сорок первого. Правда, ей не было восемнадцати, и нас отказывались регистрировать. Хотел это сделать теперь, опять не вышло, каких-то документов у нее не было.

— Она где живет?

— В Минске.

— С родственниками?

— Мы детдомовские.

Они оба замолчали и долго смотрели на маленький фотоснимок. Виктор Гай вдруг вспомнил свою младшую сестренку, которая потерялась где-то за Уралом. Ее эвакуировали из Ленинграда после того, как погибли при бомбежке отец и мать. Куда, в какой город — никто не знал, но Виктор Гай верил, что после войны он разыщет Нинку и заберет к себе.

О чем думал Федор Садко, угадать было трудно. На его сосредоточенно-спокойном лице, в задумчивых глазах почти никогда ничего нельзя было прочесть. Он не мог скрывать только радость за товарищей; и если кто-то получал награду или хорошую весточку из дому, Федор Садко, глядя на счастливого соседа, начинал по-детски застенчиво улыбаться. Его глаза счастливо щурились.

— Я тебя, Витька, вот о чем хочу попросить, — сказал он, перевернув снимок. — Здесь адрес ее, фамилия, имя, год рождения… В общем, все, чтобы можно было отыскать.

— Тоже Садко? — прочитал Виктор.

— В наш детдом она пришла без фамилии. Ей понравилась моя. — Он вдруг повернулся и посмотрел Виктору Гаю в глаза.

И тот почувствовал, что Федор сейчас скажет что-то такое, о чем думал давно и не раз. И он сказал:

— Война на исходе, Витя. Но она еще идет. И каждый день в любую минуту может все случиться… Тебе я верю, как себе, и могу поручить… Если я… Если меня не станет, в общем… Помоги ей сына вырастить. Это моя просьба к тебе. Снимок возьми. Пусть у тебя будет…

Виктору Гаю хотелось что-то возразить: ни душой, ни разумом он не принимал фаталистическое настроение Федора Садко, но промолчал и аккуратно спрятал в карман фотографию. Федор был прав в одном: война еще идет. А что такое война, Виктор Гай знал не понаслышке.

Больше к этому разговору они не возвращались. Будто его и не было вовсе.