Потому что люблю

В дверях «ящика» Гай лицом к лицу столкнулся с капитаном Сиротой, командиром эскадрильи. Павел Иванович Сирота был уже обстрелянным летчиком, командиром звена, когда к нему в подчиненные прибыл девятнадцатилетний младший лейтенант Виктор Гай. И случилось так, что в первом же боевом вылете они вместе попали в жаркую переделку. На них в буквальном смысле свалились с неба крестатые стервятники, пять или шесть, Гай так и не разобрался. Они приняли бой, подбили «хейнкель», а сами, как говорится, вышли из воды сухими. Новичок сразу приглянулся командиру, и между ними завязалась незримая ниточка. Скорее всего Сирота и не замечал, что к этому голубоглазому, белобрысому пареньку относился лучше, чем к другим молодым летчикам, теплее. Но другие замечали и нередко подтрунивали над Гаем: дескать, смотри, вот пожалуемся папе Карло, он тебя приберет к рукам…

Да и сам Виктор Гай привык при каждой встрече с командиром видеть добрую улыбку, теплые огоньки в узких щелочках его монгольских глаз.

В этот раз Сирота даже не посмотрел на Гая, прошел мимо, словно того не существовало. Виктора словно обожгло.

— Командир!..

Сирота остановился, но головы не повернул. Обтянутая кожаным регланом слегка сутулая спина замерла, будто приготовилась к удару.

— Командир?..

— Ну что?

— Командир, что-то известно?

— Известно.

— Что?

— А ты не знаешь?

— Я?.. Я же доложил по радио. Доложил, что знал…

Сирота повернулся. Губы плотно сжаты. В щелочках глаз — сухой блеск. Руки напряженно втиснуты в мелкие карманы куртки.

— Наземные посты видели его. Улетел к союзникам. То ли в английскую, то ли в американскую зону. А может, и к французам… Вот оно что…

У Виктора Гая словно упал с груди жесткий обруч. Он судорожно вздохнул и улыбнулся:

— Значит, все в порядке, живой…

— В дивизии твою радость не разделяют.

— А в чем дело, командир?

— Не знаю. Можешь отдыхать. Больше не полетишь.

— Командир, мне не нравится твой тон. В чем дело? Можешь мне толком объяснить?

— Мог, объяснил бы.

Он повернулся и, глядя себе под ноги, быстро пошел вдоль опушки к стоянке самолетов. Виктор Гай вспомнил чью-то реплику, что комэск сегодня собирается на свободную охоту, что напарник его в лазарете, что кого-то будет брать с собой.

«Мог бы взять меня», — подумал Виктор Гай без особого сожаления. И тут же его мысли вернулись к Федору.

…Перелетел фронт. Что ж такого? Сядет у союзников — совсем неплохо. Американцы и французы уже несколько раз к ним прилетали. Отличные ребята. Прилетали и улетали. Если у Федора отказ, починят машину, заправят. Не сегодня, так завтра вернется. Или на транспортном привезут…

Причин для особого беспокойства не было. В прошлый раз, когда Федор Садко выпрыгнул из горящей машины над головами у немцев, многие уже пели панихиду. А Гай упрямо твердил, что Федора Садко они плохо знают… И когда тот в самом деле вернулся живым и невредимым, Виктора Гая только молча поздравляли. Все будет нормально и теперь.

В соснах застыло безветрие. И если бы не шум самолетных моторов, здесь царила бы удивительная тишина. Припекало солнце, и запах хвои просочился даже в землянку, где отдыхали летчики, перемешался с запахом свежего песка. Захотелось помыться до пояса, надеть свежую майку.

Виктор Гай вытянул из-под подушки сумку, в которой хранил туалетные принадлежности и свежее белье, и спустился к ручью на деревянные мостки. Здесь летчики и умывались, и стирали белье, и даже удили рыбу. Разделся до пояса, зачерпнул ладошкой воды. Она была чистой и прохладной.

Виктор Гай открыл сумку, чтобы достать мыло. Сверху лежала знакомая коробка с трубкой Федора Садко.

«Перепутал сумки», — подумал Гай. Собираясь в полет, Федор Садко всегда оставлял трубку в полевой сумке, которая, как и у Гая, лежала в изголовье. Только постель Федора Садко была совсем в другом углу землянки. Не похоже, чтобы он перепутал.

— Вернется — разберемся, — вслух подумал Виктор Гай и спрятал коробку с трубкой в сумку.

А подмывало, просто чертовски подмывало выкурить хоть щепотку ароматного табака. «Вернется Федор — попрошу», — успокоил он себя и, отложив сумку подальше, наклонился к воде. В синей глубине лежали хлопковые копны облаков, ближе к поверхности темнели густые лапы хвои и совсем близко — усталое лицо: взмокшие белые волосы беспорядочно свалялись, прилипли к залысинам, ко лбу, глаза ввалились, ввалились и щеки, резко обозначилась складка, надвое рассекающая угловатый подбородок.

Гай умылся, неторопливо вытерся, надел гимнастерку, застегнул на все пуговицы, затянулся ремнем и только теперь причесался. Волосы послушно ложились в любую сторону. Причесавшись, Виктор Гай снова склонился над успокоившимся зеркалом воды. Теперь из-за деревянной переборки мостков на него смотрело бодрое юношеское лицо. «Прямо хоть женись», — усмехнулся он с иронией и отвернулся от пруда.

Пряча в нагрудный карман расческу, Гай наткнулся на пергаментный пакет с комсомольским билетом и офицерским удостоверением. Развернул его, вынул фотографию. С небольшого прямоугольничка фотобумаги на него смотрели две пары глаз…

И вдруг мысли Виктора Гая смешались.