Потому что люблю

А двадцать восьмого апреля сорок пятого года Федор Садко не вернулся на свой аэродром.

Они вылетели вместе с Виктором Гаем. Это был самый рядовой вылет — патрулирование в заданной зоне. Когда они подлетали к линии фронта, Виктор Гай по команде ведущего отвернул вправо, Федор Садко — влево. Через двадцать минут они должны были встретиться в этом же квадрате, но Федор Садко не прилетел к назначенному часу. Виктор Гай метался вдоль фронта, то снижаясь до самой земли, то круто взбираясь к солнцу, искал Федора в воздухе и на земле, ждал его до последней минуты. И когда уже горючего оставалось только, чтобы по прямой дотянуть до аэродрома, Виктор Гай вздохнул, зачем-то поправил очки на шлемофоне, потуже натянул кожаные перчатки и круто положил машину на заданный курс.

Даже отдаленными клеточками сознания он не допускал, что с Федором беда. Что-то, конечно, случилось. Небо! Возможен отказ техники, вынужденная посадка, прыжок с парашютом — да мало ли что возможно!

Первым к его самолету подбежал техник-лейтенант Пантелеев. Сухощавый и длинноногий, он легко вспрыгнул на крыло, быстро и тревожно глянул в глаза Виктору Гаю: Федор Садко был тем человеком, в котором для техника воплотилась вся юношеская любовь к небу. А летчик Садко всерьез и не без основания, хотя и не часто, но и не редко, говорил, что Пантелеев в его летной биографии самый надежный технарь. И хотя Пантелеева за добродушный характер все звали просто Пантелеем, к его знаниям и профессиональному авторитету относились очень уважительно. Даже инженер полка.

Не заметив в глазах Виктора Гая тревоги, Пантелей помог ему отстегнуть парашют, выбраться из кабины.

— Командир запрашивает посты наземного наблюдения за воздухом, — сказал он, бегло осматривая самолет. — Пока никакого просвета.

— Будет, — уверенно сказал Гай. — Не сегодня, так завтра — но он все равно вернется.

— Оно бы дай бог, — неопределенно буркнул техник и начал сосредоточенно копаться в бездонных карманах своего замызганного, в нескольких местах порванного и прожженного комбинезона. Начал извлекать отвертки, гаечные ключи и ключики, что-то совершенно необходимое для порядочного техника, имеющего дело с боевыми истребителями.

— Какого черта ты рассопелся, как паровоз? — разминая затекшие ноги, с улыбкой спросил Гай.

— А ты чему радуешься? — буркнул Пантелей, не поворачивая головы. — Потерял друга — и улыбается.

— Улыбаюсь, потому что знаю Федора. Дай-ка лучше закурить.

Пантелей извлек из нагрудного кармана дюралевый портсигар с гравированной крышкой. И портсигар, и гравировка, похожая на след сороконожки, были сделаны собственноручно Пантелеем. Подобные портсигары имели почти все летчики полка, которых Пантелей считал «стоящими». И только не было пантелеевского подарка у Федора Садко и Виктора Гая. Для них он уже давно мастерил какие-то особенные табакерки с секретными защелками. Такие, чтобы оба «помнили о Пантелее всю жизнь».

Портсигар был плотно набит крупносеченной махрой. Сверху лежал аккуратно сложенный пакетик из кусочка фронтовой газеты. Гай оторвал испещренный буквами прямоугольничек, сложил его листочком и зачерпнул нужную дозу махорки.

«Трубку бы как у Федора Садко», — подумалось вдруг, но тут же вспомнились слова Пантелея: «Командир запрашивает посты наблюдения» — и под сердцем кольнула легкая тревога.

В самом деле, не мог же истребитель исчезнуть за здорово живешь. Кто-нибудь должен был увидеть. День ясный, в небе затишье, на фронте — тоже.

Виктор Гай прикурил от зажигалки самокрутку и, захлопнув портсигар, протянул его Пантелею.

— Пойду к командиру.

Он сразу свернул с дорожки и пошел по опушке сосняка напрямик к одноэтажному бетонному «ящику». Так летчики звали домик командного пункта. Под ногами тихо шелестели желтые прошлогодние иголки, пахло весенней землей и хвоей.

Дым от махорки казался нелепо вонючим, и Виктор Гай в сердцах раздавил сапогом самокрутку. Навстречу шли два механика с медицинскими носилками. На темно-зеленом брезенте змеей извивалась длинная вороненая лента от крупнокалиберного пулемета, заправленная желтыми новенькими патронами. На черных снарядиках ярко светились красные головки: разрывные.

Поравнявшись с Виктором Гаем, механики опустили головы и молча разминулись. В полку привилось неписаное правило — если у кого-то погиб друг, с вопросами к нему не приставать, в сочувствующие не набиваться. Все знали — нет таких слов, которые могли бы приглушить боль утраты; раны заживают быстрее, если их не бередить.

Молчание механиков отозвалось в сердце Виктора Гая новой неясной тревогой. Неужели стало что-то известно? Он сам не заметил, как резко прибавил шагу, почти побежал.