Потому что люблю

— Допустим, забракую партию изделий. А меня не поддержат. Никто. Ни начальство, ни инженеры, ни рабочие. Как мне тогда жить, Коля, если меня перестанут люди любить? Бежать с завода? Но куда?.. Сегодня я должна позвонить директору и сообщить свое решение. Он, мне кажется, уверен, что я подпишу документы, и вся эта полубракованная партия отправится к заказчику.

— А ты твердо уверена, что это брак?

— Нет, не твердо.

— Надо быть уверенной.

— Я поставила лампы этой серии на испытательный стенд. Сама задержка партии изделий — уже плохо. Мы сорвали график поставок заводу-заказчику. А если недодадим изделия, сорвем им и план выпуска продукции. За это по головке не гладят. И всю эту кашу заварила я. Завод лишится почестей, рабочие — поощрений. За это мне спасибо не скажет никто. Как бы ты поступил на моем месте?

— Не знаю, какой ты была в институте, но в школе, я помню, мы все тайно завидовали твоей принципиальности. Ты была чертовски смелой. Многие думали, что тебя на экзаменах срежут. А ты как гусь из воды. Оказывается, не только мы, но и учителя с тобой считались. И уважали. А почему? — Вера промолчала, и Муравьев сам ответил на свой вопрос: — Потому что ты принципиальничала не по мелочам, а по большому счету…

Муравьеву живо вспомнился случай, когда химичка кому-то из учеников поставила тройку за четверть. И Вера на правах классного старосты заступилась, потребовала, чтобы знания ученика проверили дополнительно. Была создана комиссия, тройку заменили четверкой, а разговоров об этом случае хватило до самого выпуска.

— Школа и завод — понятия разные, — задумчиво сказала Вера. — И тут надо крепко подумать, Муравьев.

— Надо подумать, — согласился Муравьев.

Они подошли к тем двум дубам, которые он видел со стороны тригонометрической вышки. Теперь уже вышка была на противоположной стороне луга. Омытая дождями, она блестела в лучах заходящего солнца, словно была собрана из дюралевых труб.

— Знаешь, — Муравьев улыбнулся, — безумно хочется залезть на этот дуб. Ты разрешаешь?

— Если хочется — значит надо лезть. — В ее голосе звучала шутливая обреченность.

Муравьев бросил на траву кожаную куртку, подпрыгнул и ухватился за шершавую ветвь. Она прогнулась, спружинила как перекладина. Муравьев сделал короткий взмах ногами, резко выпрямился, и ветка в тот же миг оказалась под ним. Элементарное гимнастическое упражнение — подъем разгибом. Не задерживаясь, он в темпе перехватил руки, оперся ногой о сук, подтянулся и вновь перехватил руки. Густая крона расступилась. К верхушке ветви были тоньше и гуще. И наконец Муравьев увидел то, ради чего он затеял всю эту поездку, и что ему очень не хотелось увидеть.

Верхушка дуба была срезана, словно он рос не в лесу, а на городском бульваре, где каждую весну стригут и ровняют кроны. Значит, Женька Шелест задел за дерево самолетом и повредил систему выпуска шасси.

Он не мог не почувствовать этого. Даже легкое облачко лупит по корпусу с барабанным грохотом, а тут срезаны ветки толщиной с руку. Женька слышал, знал и… промолчал. Почему? Побоялся ответственности? Смалодушничал?

— Как там на высоте? — крикнула снизу Вера.

Сквозь листву Муравьев не мог разглядеть ее.

— Порядок! — ответил он.

— Тебе хорошо! — позавидовала Вера. В паутине веток мелькнул ее красный свитер.

Ему хорошо, ему проще… Женьку считают героем, а Толя Жук наказан. За что? За то, что Женька смалодушничал?

А вдруг он и сам не знает, что смахнул верхушку дуба? Маловероятно, очень мало, но чего не бывает в авиации.

Муравьев мысленно пересел в кабину Женькиного самолета и попытался представить все, что случилось на этом отрезке полета. Вот он замыкает петлю, перекладывает машину на крыло и делает полный переворот на пикировании… Все. Ручку на себя. Плавно, чтобы вписаться в режимную глиссаду. А скорость громадная, и самолет «проседает». Но двигатель свое берет и начинает вытаскивать машину из провала. Взгляд на высотомер — и тут же удар… Взгляд вперед — ничего нет, самолет набирает высоту. Могло так быть? Могло. Но удар-то он услышал, если не увидел дерево? Да и дерево увидел наверняка. В такой ситуации все внимание на землю.

Нет, все он знал. Все! И скрыл. Даже от Муравьева скрыл. Плохи твои дела, капитан Шелест. Очень плохи…

— Насовсем залез? — спросила Вера.

— Не могу слезть!

— Почему?

— Боюсь!

— Тогда прыгай. Буду ловить.

— Вертолет бы вызвать.

— Посиди, я сбегаю.

— Я сам сбегаю. Сейчас спущусь и сбегаю. — На нижней ветке он повис, качнулся и сделал классический соскок с присядом и вытянутыми вперед руками.

— Вот и я.

Вера сидела на траве, обхватив руками колени. На длинных сжатых пальцах горели ягодами шиповника наманикюренные ногти.

— Что ты там увидел?

— Многое, — серьезно ответил Муравьев. — Пойдем отсюда.

Он поднял куртку и протянул Вере руку. Они некоторое время шли молча. Потом Вера преградила ему дорогу и неожиданно спросила:

— Что случилось?

И Муравьев не стал хитрить.

— Еще не знаю, — сказал он, — но, кажется, что-то скверное случилось.

— Это тайна?