Потому что люблю

— Нет. Сегодня утром Женька Шелест задел самолетом дерево, на которое я взбирался. Из-за этого у него заклинило систему выпуска шасси. Самолет он посадил хорошо, но причину отказа скрыл. Наказан техник — Толя Жук. Почему Женька это сделал, я не знаю.

Муравьев подобрал с земли старый сухой корень, обломал у него несколько отростков и протянул Вере танцующего человечка.

— Здорово! — улыбнулась она. Спросила: — Ты с Женькой не говорил?

— Нет. Я попрошу, Кате пока не надо… С Женькой я, конечно, буду говорить, хотя…

— Что?..

— Понимаешь, я дублер у него. Сам бы хотел выступать на параде. И если Белый узнает, Женьке не лететь. Полечу я. Многие это поймут, а многие и не поймут. Я чужой в полку, прикомандированный. А Женьку давно все знают и любят. Даже осознав его вину, меня не поймут.

Они замкнули круг и снова возвратились к тому месту, где стоял мотоцикл. Вера сняла с руля сумочку, достала небольшой сверток. Пошелестела пергаментом и протянула Муравьеву бутерброд.

— Подкрепись.

Муравьев взял бутерброд, посмотрел на Веру. И вдруг захотелось схватить эту женщину на руки, зарыться лицом в ее волосах, прижать к себе и целовать, целовать… Однако он не сделал ничего этого, опустил глаза и тихо сказал:

— Спасибо за заботу.

— На здоровье!

Может быть, она даже догадалась о тех чувствах, все поняла. Может быть… У женщин на этот счет интуиция на высоте. А может, и не догадалась. Ему как-то стало все равно. Он без особой охоты дожевал бутерброд, потер руку об руку и спросил:

— Поедем, что ли?

— Побудем немножко…

— Ладно.

Вера сорвала еще несколько полевых цветков, засмеялась.

— Ты помнишь, какие мы венки плели в пионерском лагере? Пышные, как королевские короны… Сделать?

— Если хочешь…

— Помоги мне. Будешь держать цветы. Ладно? А с Женькой ты просто обязан поговорить. Он умница. Поймет и сделает все как положено. Поговоришь?

— Безусловно.

— Ты не сжимай так сильно букет.

— Не буду.

— На твоем месте я бы все решила просто.

— На чужом месте решать всегда легче.

— Легче? Тогда скажи, как бы поступил на моем месте?

— Очень просто… Слышишь, какую дробь дятел выбивает? Между прочим, эти птицы из-за своей старательности погибают раньше времени. От сотрясения мозга.

— Грустная шутка.

— Грустная правда. Мне один натуралист сказал.

Солнце скатилось к самому горизонту, потеряло блеск, силу, стало краснеть, подобно остывающему металлу. Жарко зарумянились редкие облачка. Два маленьких красных уголька засветились в глазах у Веры.

— Так что бы ты все-таки сделал на моем месте? — напомнила Вера.

— Не подписал бы документы — и крышка. Тут и думать нечего. А если твой директор заикнется, ты ему напомни, что вы для обороны страны работаете. С этим шутить опасно. И рабочих не бойся. Не такие уж они мещане и рвачи, чтобы лишняя десятка заслонила им все. Поймут они тебя отлично. И еще больше уважать станут. А уступишь — за твоей спиной хихикать начнут. Главное — убедись в своей правоте и стой как скала. Не сдвинут.

— Действительно просто. А я ломаю голову.

— Есть еще вариант. Нужно убедиться, что изделие не отвечает ГОСТу. Если лампа проработает, скажем, вместо положенных ста часов восемьдесят пять, надо будет указать эту цифру в ее паспорте и отправить по назначению. И думать тут нечего.

— Такую лампу на станцию не поставят.

— В учебном комплексе используют.

— Все равно это будет брак, Муравьев. И неприятностей заводу не избежать. А следовательно, и мне. Вот ведь как все непросто…

Она согнула в кольцо толстый жгут из стебельков полевых цветов, перехватила сложенные концы несколькими витками сытника и водрузила свое произведение на голову.

— Ну как?

В ореоле полевых цветов она стала еще красивее.

— Такой вот изображают весну на плакатах. Только не в свитере и брюках, а в длинном зеленом сарафане.

— Я же современная, Муравьев. Весна на мотоцикле.

— Да, конечно. И все-таки давай будем выбираться из лесу засветло.

— Ладно. — Вера сняла венок и подошла к Муравьеву. — Я никогда не видела венка на голове мужчины. Можно?

— Смешная ты.

Вера стояла рядом. Он слышал запах ее остывающей кожи, видел каждую ее ресничку, верхушки деревьев в глубоких глазах. Когда Вера, поднявшись на цыпочки, покачнулась, Муравьев прижал ее, и, не понимая, что с ним происходит, поцеловал ее руку, где-то возле запястья, где сквозь нежную кожу просвечивалась голубая веточка сосудов.

Вера на мгновение замерла, но сделала вид, что ничего не произошло. Отступив на два шага, взволнованно сказала:

— Точно Цезарь… Правда.

Муравьев молчал и смущенно улыбался.

— Поехали домой, — предложила Вера и, круто повернувшись, пошла к мотоциклу.

Лес уже начал затягиваться темно-серой пеленой, терять очертания, но дорога еще просматривалась, и Муравьев не включал фару. Он чувствовал, как доверчиво прижалась Вера щекой к его спине, видел сцепленные на груди ее хрупкие пальцы и вел машину так, будто заводил на посадку боевой истребитель. И только когда они выехали на автостраду, он включил фару и прибавил двигателю обороты. Удаляющийся лес слился в единое темное пятно.