Потому что люблю

Она нетерпеливо шевельнула плечом, чтобы Муравьев убрал руку, повязала на голову плотную косынку и начала густо смазывать лицо кремом.

Муравьев отошел к окну, раздвинул шторы. Вправо и влево убегали россыпи огней. Напротив светился занавешенными окнами жилой дом. Напряженно гудели автомобильные моторы, мигали рубины стоп-сигналов. В этом, видимо, была какая-то своя красота, но Муравьеву стало еще тоскливее. Может быть, из-за долгой разлуки они не могут найти общий язык? Или между ними уже пролегла граница психологической несовместимости?

И Муравьеву вдруг показалось, что он понял главную причину их несовместимости. Конечно же, Лена как-то любила его, по-своему хотела сохранить мужа, но она никогда не была ему другом. Была женой, матерью их сына, была любимой женщиной, но другом — никогда. И никогда не будет. И что бы они ни придумали, где бы ни жили, чем бы ни занимались, каждый из них будет жить своей жизнью. Любая попытка к объединению будет заканчиваться ссорой, раздраженным непониманием.

— Я тебе постелю на диване, — сказала Лена, вынимая из шкафа белье.

«Ну почему?!» — хотел крикнуть он, но сдержался и промолчал, понимая неуместность своего протеста.

Она неторопливо приготовила постель, не стесняясь, надела ночную рубашку и, включив телевизор, укрылась одеялом. Муравьев лег на диване. Холодный свет экрана колючими огоньками вспыхнул в ее глазах, бликами отразился на жирно смазанном лице, на плотно стиснутых губах. И Муравьев подумал, что быть врозь для них состояние более естественное, чем быть вместе.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Еще четыре дня мог Муравьев отдыхать во Львове, но уже не только дни, но и часы стали невыносимо длинными, будто не дома, в своей семье, он был, а на вокзале транзитным пассажиром.

Лена рано уходила в свою лабораторию, оставляя на плите завтрак: то яичницу, то поджаренный картофель, то молочный суп. Муравьев растормашивал Саньку, играя и шутя, умывал его, одевал и отводил в садик, рассказывая по пути про самолеты и про белых медведей.

До вечера он был один. Знакомился с городом, его оригинальными улицами, соборами. На Лычаковском кладбище его поразил свеженький, еще пахнущий сырым бетоном склеп. По обе стороны входной ниши чернели две мраморные таблички с фамилиями мужа и жены, датами рождения и свободным местом для даты смерти. Судя по датам рождения, им придется ходить к собственной могиле по меньшей мере лет тридцать. О чем они думают, когда приходят к своему последнему причалу? Какие чувства и убеждения заставили этих людей построить себе при жизни склеп?

Отдыхая после таких прогулок, Муравьев пробовал читать, но прочитанное ускользало от сознания, строки двоились, и сквозь страницы проглядывали то Верина улыбка, то колючий взгляд Лены, то смешно сморщенный Санькин нос, то зловеще серая гробница еще не умерших супругов.

За четыре дня до окончания отпуска Муравьев собрал чемодан и вечером сказал Лене, что завтра утренним поездом уезжает.

— Что тебе собрать в дорогу? — спросила она.

— Ничего не надо. Пообедаю в вагоне-ресторане…

…Хорошо, что в поезде оказался вагон-ресторан. Муравьев уже сидит здесь второй час. В купе накурено, с утра стоит галдеж доминошников, а здесь, возле широкого окна, спокойно и очень уютно. Над головой, как шмель, жужжит вентилятор, снизу мягко постукивают колеса. Думается под это жужжание и стук ровно, будто мысли не о тебе, а о каком-то третьем человеке.

…Лена в последний вечер расстелила только свою кровать, бросила в нее выкупанного Саньку, включила телевизор.

— Ложитесь с папой и смотрите, — сказала тихо, но так, чтобы и Муравьев слышал. — А я часочек поработаю. Платье надо перешить.

Передавали концерт, и Санька вскоре уснул. Муравьев тоже вздремнул и проснулся, когда Лена осторожно забирала у него из-под бока сына. Она перенесла его в другую комнату, легла рядом и по-женски горячо прижалась к нему…

Густая березовая чаща за вагонным окном поредела, между белыми стволами замигали фигурки ребят в одинаковых белых рубашках с красными галстуками, окно перерезал зеленой пилой забор, и, когда лес совсем расступился, на зеленом фоне вспыхнула красная, арка. Муравьев успел прочесть: «Добро пожаловать в пионерский лагерь имени Юрия Гагарина!» Снова зеленая пила забора, и белоствольная роща, и пионеры.

…Утром к ним в постель пришел Санька и бесцеремонно втиснулся посередке.

— Я только немножечко полежу с вами, — сказал он извинительно. — Мне там скучно одному.

— Полежи, полежи, — сказала Лена. — А то отец и не запомнит, какой ты маленький.

Терпения спокойно лежать у Саньки хватило на несколько секунд. Он закрыл Муравьеву пальцем глаз, зажал нос, рот, потом залез на него верхом, попрыгал на животе. Все это он делал на совесть и с удовольствием.

— Не надоело? — спросил, смеясь, Муравьев. — Ты же совсем меня замучаешь.

— Я всю жизнь вот так мучаюсь, — буркнула Лена, — ничего и с тобой не случится. Думаешь, дети сами растут? Мне он концерты задает еще похуже… Вам, мужикам, только любовь подавай. Родил бы хоть один, по-другому запели бы.