Потому что люблю

Перед уходом из дому Лена нарядилась, сделала хорошую прическу и на глазах преобразилась. Муравьев на мгновение залюбовался ею, и она это заметила.

— Подойди-ка, — сказала она с улыбкой, — пока губы не накрашены…

Он подошел, и она поцеловала его сильно и страстно, словно в ней вдруг проснулось что-то давно забытое, но искреннее, непосредственное.

— Чего это ты вдруг? — оправившись от смущения, спросил Муравьев.

Она снова улыбнулась.

— Просто так, захотелось…

— Послушай, Лена, — он протянул руку, чтобы легонько обнять ее, но она резко убрала голову.

— Испортишь прическу!

— О господи! Как это тебе важно. Для кого ты стараешься?

— Есть, лапочка, для кого, — сказала она с плохо скрытым вызовом. — За мной вовсю ухаживают… Золотые горы предлагают. Если бы я еще нуждалась в вас, мужиках, каждый день могла бы менять. Только вы же противные все. Ты единственный, кого я терплю.

Помолчав, она не то в шутку, не то всерьез добавила:

— К сожалению, и ты не разбудил во мне женщину.

— А вот я разбудил вас сегодня, — сказал Санька. — Пришел и разбудил. А ты, папа, не можешь разбудить маму.

Санькина реплика внесла сумятицу в разговор взрослых, и Муравьев, сильно подхватив сына, подбросил его к потолку.

— Ты молодец у нас!

…Поезд остановился на какой-то большой станции. Прямо против окна вагона-ресторана было почтовое отделение. По вокзалу объявили, что стоянка продлится пятнадцать минут. Если по-быстрому собраться, можно сходить и дать телеграмму. Но зачем? Чтоб встречала? Смешно. Ведь у нее и дома, и на работе есть телефон. Надо будет только опустить две копейки в никелированную щель и набрать знакомый номер…

— Воду будете сладкую или минеральную? — спросила Муравьева официантка.

— Не знаю. Давайте и ту и другую.

— Хм, — официантка скривила в улыбке губы. — Может, и пиво еще?

— И пиво еще, — согласился Муравьев.

Официантка снова хмыкнула и удалилась.

Вскоре поезд мягко тронулся и, быстро набирая скорость, окунулся в зеленый туннель из холмов и старых деревьев. Мелькнул километровый столб. Еще на один километр ближе к ней… И дальше от Лены. Да, все дальше и дальше.

Тоскливо-щемящее чувство подступило к сердцу. Муравьев отчетливо представил, как Лена будет плакать, каким некрасиво-злым станет от слез ее лицо, представил недоуменно-испуганные Санькины глаза, и жалость, острая и безотчетная, переполнила его до краев, защемила в глазах.

…В ночь перед отъездом Лену словно подменили. Она была ласкова и чуточку растерянна, будто хотела загладить перед ним какую-то большую свою вину.

Муравьеву тогда впервые захотелось поговорить с ней об их будущем, о сыне. Но Лена упредила его.

— Долго ты еще на этом Севере болтаться будешь? — спросила она.

— Наверное, долго, — сказал он.

— Так и семья развалится…

— Все от тебя зависит.

— Я там сдохну от тоски и безделья… Торчать целыми днями у окна… Печки эти вечно дымящиеся топить… Нет, лапушка, лучше уж ты переезжай к нам.

— Ты же знаешь, я не хозяин себе. Где прикажут, там и буду.

— Другие же как-то добиваются. Скажи, что семья рушится, что жена больная и не может на Севере жить. Если захочешь — найдешь возможность…

Они простились, так ничего и не решив, ничего не обещая друг другу.

— Ты не жди, когда отправится поезд, — сказал он на вокзале. — Еще долго. Минут двадцать.

И она, как показалось Муравьеву, обрадовалась сказанному. Что-то еще напутственное говорила, какие-то пустяки вспоминала, а сама уже была где-то совсем в ином мире. Торопливо попрощалась, торопливо сбежала по черным ступенькам в туннель.

В душе осталась сосущая пустота, будто из нее что-то вынули, а обратно положить не сочли нужным.

…Уже в сумерках за окном мелькнуло знакомое название станции. У Муравьева это название отмечено на полетной карте как один из ориентиров. Значит, уже совсем близко. На МИГе он долетел бы домой за пять-шесть минут. Сегодня вторник, должны быть полеты. Вторник… Черт! Ведь на сегодня назначен парад. Состоялся ли он?

Муравьев включил радио, надеясь хоть что-то узнать из последних известий. Но в динамике клокотала Героическая соната Бетховена. Было уже около одиннадцати. Значит, последние известия передали. Вечер уходил нехотя, оставляя на небосводе раскаленные докрасна облака. И только у самой земли все плотнее становился черный туман, пробитый строчками огней приближающегося города.

На перроне Муравьев столкнулся с офицером из своего полка. Тот кого-то напряженно выглядывал среди прибывших пассажиров.

— С приездом, Коля!

— Спасибо. Что нового у нас?

— Все в норме.

— Парад состоялся?

— Еще как! Шелест наш отличился. Благодарность от главкома получил.

— Ну молодец!

Женька отличился… Будет теперь испытателем. Нет, ему нельзя уезжать из полка. Плохо ему будет. С таким грузом в небе тяжело. И Толя Жук ведь ни за что. И Белый тоже. А Женька лавры пожинает. За дело, конечно, не зря. Но ведь Жук и Белый из-за него наказаны…

Муравьев вышел на привокзальную площадь и повернул к стоянке такси. Телефонная будка словно выросла из-под земли. Желто-красная, с распахнутой дверью.

«Уже полночь, Муравьев! Этого ни в коем случае нельзя делать!..»