Потоп

В.Как ваше имя?

О.Лупоглазый.

В.Я спрашиваю, как ваше настоящее имя?

О.Гомп.

В.Гомп? Гомп не имя.

О.А у меня вот такое.

Судья.Если будут смеяться, я очищу зал.

В.Гомп, а дальше?

О.Гомп Драмм. Как у папаши. Он был Уиллибай Драмм. А пап…

В.Отвечайте на вопросы, мистер Драмм. Где вы были во вторую половину дня пятого октября?

О.У Фидлеров.

В.Зачем вы туда пришли?

О.Чтобы с меня срисовали картину. Раз я такой красавчик.

Судья.Соблюдайте порядок!

В.Кто рисовал ваш портрет?

О.Летти.

В.Кого это вы называете Летти?

О.Да бабу Бреда, вот же она сидит.

В.Вы говорите о миссис Толливер?

О.Я говорю о вон той, что там сидит, рыжей такой, с длиннющими ногами.

В.Скажите, Гомп, сколько надо времени, чтобы нарисовать картину? Сколько на это надо времени?

О.Да мы вот с ней проваландались, почитай, всё лето.

Защитник.Ваша честь, я возражаю. Прошу вычеркнуть из протокола первую часть ответа как не относящуюся к существу дела.

Судья.Вычеркните. Присяжные, не обращайте внимания на «мы с ней проваландались». Продолжайте.

В.Так вот, Гомп, сколько времени понадобилось, чтобы «нарисовать с вас эту картину»?

О.Я же говорю: почитай, всё лето.

В.Почему же так долго, Гомп?

О.Я же говорю, мы проваландались…

В.Проваландались? Что значит проваландались?

Защитник.Возражаю! Возражаю! Ваша честь, я возражаю…

Двадцать лет спустя Бредуэлл Толливер думал, держа в руках толстый чёрный том: Ах, ты, сукин сын…

Сукин сын Мелтон Спайр сделал на этом деле карьеру — попал в конгресс и так далее. Бред встал, положил книгу, пошевелил затёкшими пальцами.

Он подошёл к окну и выглянул в сад. Там всё ещё светились огоньки сигарет. Поэтому он взял фонарик. Иначе Мэгги подумает, будто мама Фидлер бродит по дому, и кинется наверх. Ему не хотелось видеть Мэгги. Ему никого не хотелось видеть.

Он ощупью спустился вниз, не зажигая фонарика, прошёл через прихожую в библиотеку, а оттуда в детскую — в комнату, где среди наклеенных на стены карт из «Нэшнл джеографик», «конструктора», негодных рыболовных снастей, ржавеющих ружей и облезлых, заплесневелых чучел всё ещё висел портрет. Он засветил фонарик.

Чучело енота уныло склонилось над несуществующим омутом. Сова — огромная полосатая сова — высокомерно глядела в тёмный угол за лучом фонарика. Сорокопут давно разуверился в собственной лютости и казался пристыженным. Луч нащупал портрет.

Из темноты возникло лицо Лупоглазого — бурое, как глина, с приплюснутым носом, с толстой, отвислой и злобной нижней губой, подбородок срезан, кадык торчит, левый глаз прикрыт, другой вытаращен. Словом, голова лягушки, только не зелёной, а красной, посаженной на торс греческого бога, прикрытый рваной ситцевой рубахой в синюю клетку. Лупоглазый на портрете сидел в чёрной лодке, пригнувшись, с веслом на коленях, а его выпученный глаз казался средоточием всего этого мира зелёной листвы, теней и пятнистых отблесков на чёрной воде, — всё это как будто одно за другим возникало и тут же тонуло в недвижном круговороте вокруг этого злобного, сверкавшего животным всеведением ядра — глаза.

Бред долго простоял перед портретом. Луч фонарика тускнел. Потом он вспомнил.

Прокурор спросил:

— Вы видели, как Бредуэлл Толливер завёл патефон?

И Лупоглазый ответил:

— Да.

Прокурор спросил:

— Что он сделал после того, как завёл патефон?

Лупоглазый, поморгав и ухмыльнувшись, ответил:

— Я же цельный галлон виски выпил. Я же сожрал все ихние бутри-броты, что они мне дали. А тогда лёг на пол и заснул. И ничего я не видел.

Он ничего не видел.

Стоя ночью перед этим глазом, который ничего не видел, Бредуэлл Толливер почувствовал горячий прилив благодарности. Он выключил фонарик. Он стоял в темноте, испытывая глубочайшую симпатию к Лупоглазому, который ничего не видел.

Но он знал, что немного погодя ему всё равно придётся ощупью подняться наверх, где лежит толстая чёрная книга.