Потревоженные тени

Гувернантки начали разговаривать друг с другом, а, мы то есть Маша и я с сестрой, побежали вперед. Но Маша, хотя и побежала с нами, держала себя, однако ж, не так, как мы; которым это доставляло удовольствие, а с целью приблизиться этим манером к нам. Удивительно, в смысле этого, как рано начинают владеть тактом девочки. На какие-нибудь два-три года старше она была нас, а командовать, в чужом доме, над чужими ей совершенно детьми, начала в тот же день и с первого же разу.

Мы пошли гулять, чтобы ей показать наш сад, наш пруд, наш огород, теплицу, парники, одним словом, все наши достопримечательности. Они, несомненно, занимали ее, они ее интересовали, но она не нуждалась в наших объяснениях при этом, в нашем руководительстве как компетентных людей, знающих все у себя дома лучше ее, конечно, — а рассматривала сама, не слушала того, что мы ей говорили, делала сама нам вопросы о том, что ее интересовало, критически разбирала, говорила, что там-то у того-то это не так устроено и это лучше, и проч. Однажды она сказала при этом:

— А вот в монастыре, так там, бывало, у нас рано, еще в марте месяце, уж и огурцы свежие и редиска. Конечно, это для матери игуменьи, не для всех же сестер...

Я остановился, слушая это, и смотрел на нее.

— Ты что так смотришь? — спросила она.

Я сконфузился и молчал.

— Ты хотел что-то спросить? Да? — сказала она.

— Да, — ответил я.

— Что такое?

— Ты долго жила в монастыре?

— Долго. А что?

— Ты зачем там жила?

— Оттого, что мне негде было жить.

— А теперь?

— А теперь можно... Ты почему это спрашиваешь? — подумав немного и усмехнувшись, спросила она.

— Так.

— Нет, не так. Ты слышал что-нибудь?

— Слышал, что ты там.

— А почему, не знаешь?

— Нет... — нерешительно ответил я.

— Неправда! — вдруг громко сказала она. — Неправду никогда не следует говорить. Ты думаешь, я обижусь от этого?

— Отчего? — испугавшись и удивившись ее неожиданному волнению, проговорил я.

— Ты что знаешь — скажи.

— Я ничего не знаю.

— Говори правду.

— Я правду говорю.

— Ты ничего не слыхал?

— То есть про что?

— Про меня.

— Нет, слышал.

— Что?

— Ты дочь дяди Васи... — чуть не задохнувшись, проговорил я.

— Да. А кто моя мать — ты знаешь?

— Авдотья, — тихо выговорил я.

Никакой Авдотьи я не помнил, то есть не знал, не видал в Пестрядке, но я не забыл этого имени, когда я услыхал его тогда в разговоре матушки с тетей Глашей.

— Да, Авдотья... — уж тихо повторила она.

И, задумавшись, усмехнулась какой-то грустной и презрительной усмешкой.

— И мне это ставят в вину?..

— Кто? — спросил я.

Она мне ничего не ответила.

— Никто тебе этого в вину не ставит, — проговорил я.

Но она меня не слушала...

Потом она вдруг точно очнулась, встряхнула головой, поправила по привычке рукой косу и, уж по-прежнему веселая, опять стала звать нас играть и бегать. И эта перемена в ней произошла естественно совершенно, не то чтобы она притворялась. Она точно что-то поняла, рассеяла какое-то недоразумение, испугавшее ее и тяготившее.

Но я не мог забыть, запомнил, как у нее блеснули глаза, когда она меня спросила: «И ты знаешь, кто была моя мать? »

Предоставленные самим себе, потому что гувернантки наши, только что познакомившиеся, вели разговор между собою, совершенно поглощенные им, мы ходили по куртинам, по траве, рвали цветы и, по выражению Сони, всячески «отчаянничали», то есть нарушали те мелкие условия и строгости благонравной прогулки, которые при других обстоятельствах соблюдались и теперь были в совершенном забвении.

Наконец за нами пришел из дома лакей звать нас обедать.

Тут гувернантки наши, забросившие было нас, вдруг точно опомнились и начали делать нам инспекторский смотр. У меня оказались руки выпачканными в траве и земле до такой степени, что стыдно было на них смотреть, у Сони на ее платьице тоже зеленые от травы пятна. Но что нас удивило — это осмотр, который гувернантка Маши проделывала над ней. Она буквально ее всю до мелочей осматривала и делала ей тысячи замечаний, которые та, хоть и смеясь, но все-таки, однако ж, выслушивала от нее и даже иногда оправдывалась.

— Мисс Джонсон, — она была англичанка, — да это старое платье, я еще дорогой, должно быть, запачкала его, — говорила ей Маша.

— Мой друг, вы должны беречь и старое. Вы бедная девушка и не должны этого забывать ни при каких обстоятельствах.

«Почему же она бедная? — думал я. — Ведь у тети Глаши есть же такое же, как и у нас, как и у всех, имение?»

Но Маша ничего ей на это не отвечала, продолжая совершенно спокойно повертываться и смеяться на ее осмотры.

— Она тебе бог знает что говорит, — сказал я Маше, когда мы пошли обедать в дом.

— Что такое?

— Что она тычет тебе: бедная, бедная, — какая же ты бедная? Такая же, как и все.

Маша мне ничего не ответила, только погладила меня по голове и надвинула шутя мне шапку на глаза.

— Вообще она у тебя противная, какая-то кислая, — продолжал я.

— Нет, она добрая. Она ничего.

— С фигурами, — я этого не люблю. И тон у нее какой-то...

Маша дружески-покровительственно потрогала меня по спине — я шел справа, рядом с нею, — и проговорила:

— Ты будешь меня любить?

— Да, — ответил я и вдруг весь покраснел.