Потревоженные тени

Однажды, вскоре после отъезда тети Глаши, когда у нас кто-то был и шла речь в таком вот вроде, как вышеприведенная, о воспитании детей, о гувернантках, и заговорили о Маше, кто-то из присутствующих спросил матушку:

— А что, скажите, не знаете, Глафира Николаевна сделала «ей» духовную?

Матушка отвечала, что она хоть и слыхала от тети Глаши об этом, что она ей говорила про духовную, но исполнила ли она это, то есть написана ли у нее духовная, — она этого хорошо не знает.

— Вы спросите ее об этом. Напомните ей об этом, если она, может быть, позабыла.

И еще кто-то из присутствующих стал тоже говорить об этом:

— А то ведь все это воспитание, вся эта обстановка... если, чего боже сохрани, да Глафира Николаевна умрет, не оставив духовной... ей же во вред будет... Так кто же на ней женится: девушка без имени... Да если еще у нее не будет и состояния никакого... Куда же ей деваться? За управляющего какого выходить? Аптекарь какой-нибудь, заседатель, становой женится?..

Все были согласны, что это действительно будет ужасно, если Глафира Николаевна забудет или так почему-нибудь не сделает завещания.

— Она, кажется, боится сделать завещание, — сказал кто-то из сидевших тут, — я с ней заводил как-то однажды речь об этом, и мне тогда же, я помню, показалось так.

От этого разговора перешли на другую тему: кто, в случае кончины тети Глаши, будет ее наследником, если она завещания никакого никому не оставит?

Перебирали и перетолковывали разно, но в конце концов все согласились, что ближайшим наследником у нее какой-то двоюродный племянник, служащий в Москве в каком-то военном ведомстве — комиссариатском или провиантском, человек и без того богатый.

Кто-то даже знал его и сообщил о нем, что он в эту вот войну (тогда только что кончилась Крымская война) нажил огромные деньги.

Но когда зашла речь о том, что это еще слава богу, что он, этот господин, может быть, в случае неоставления Глафирой Николаевной духовного завещания на имя Маши еще и не польстится на наследство, так как и сам богат, — то разговаривавший об этом родственник воскликнул даже:

— О, что вы!.. Нет, это не такой человек. Он и отца и мать родную не пощадит!..

И он начал рассказывать про этого родственника, что он живет в маленькой квартирке, что у него одна только страсть — карты, но он и тут устроился как-то так, что играет всегда очень счастливо.

Он очень известен в Москве, — заключил рассказчик, — у него идет большая игра, настоящий игорный дом.

Рассказчик добавил еще, что у этого господина, при всей его скупости, устраиваются какие-то скандальные и непристойные вечера, на которых, однако ж, бывает вся Москва, и поэтому у него большие связи, с ним трудно что-нибудь сделать.

Но никто из присутствующих но знал его. Они знали, что он существует, знали, как его зовут, но в лицо никто его не знал. Он был мальчиком отвезен в какое-то военное учебное заведение, и с тех пор его никто не видал, так как он сюда не приезжал. Его отец и мать давно умерли, имение их продано было за долги, и он стал совсем отрезанный ломоть для всех.

Все эти рассказы об этом господине, вместе с рассуждениями о Маше, о ее дальнейшей судьбе, о духовном завещании тети Глаши, и проч., и проч., навели на всех такое неприятное чувство, что все расстались, жалея бедную девушку уже заранее, точно это было уж решенное дело, что не она сделается наследницей тети Глаши, а он, этот неприятный, всем неизвестный господин. Я по крайней мере, слушая и смотря на всех, вынес такое заключение, и оно на меня до того подействовало, что я несколько дней только и мог думать, что о Маше и этом чудовище, которое непременно пожрет ее, если тетя Глаша как-то не охранит ее от него.

На другой или на третий день после этого вечера я, оставшись как-то с отцом, спросил его:

— А что, этот господин, родственник тети Глаши, уж старик?

Отец ничего не понял из моего вопроса, с удивлением посмотрел на меня и проговорил:

— Какой родственник?

— Вот который ее имение после ее смерти получит.

Он, вероятно, забыл уже об этом разговоре или сразу не вспомнил, только с еще большим удивлением посмотрел на меня и сказал:

— Что ты такое говоришь? Какой такой родственник?

Я начал объяснять ему, спутался и сконфузился.

— Да откуда ты это взял его?

Я напомнил разговор вечерний.

— A-а!.. Ну, да тебе-то до него какое дело? — наконец догадавшись, сказал отец.

Я опять начал ему что-то объяснять и опять спутался. Но на этот раз я упомянул имя Маши, заметив, какая она бедная будет, что этот господин такой злой и хитрый, словом, повторил то, что тогда слышал.

— Ты заботишься о ней? Тебе жаль ее? — спросил отец.

— Жаль, — сказал я и весь вспыхнул.

— Тебе она очень нравится? — спросил он, и мне показалось, что он уже не смеется надо мною, но рассматривает меня с каким-то любопытством, как новую совсем для него вещь.

И, странно, в этом внимательном и неожиданном любопытстве его, с которым он смотрел на меня, я увидал что-то вроде признания моих прав на мои чувства к Маше, на мою заботу о ней, об ее интересах и проч.