Потревоженные тени

Я чувствовал, как вся кровь бросилась мне в лицо...

За обедом, куда мы пришли, предварительно вымывшись, причесавшись и почистившись, мы застали целое общество: приехали два семейства наших ближних соседей. В числе их были три девушки, дочери их, лет по семнадцати и старше. Машу тетя Глаша сейчас же представила им, и они очень мило и, по-видимому, сердечно взяли ее за руки и начали с нею ходить по залу; пока принесли суп и все начали усаживаться. Но Маша села со мною рядом, предварительно подозвав меня к себе.

— Ты где сидишь? Посади меня рядом — я хочу с тобою, — сказала она скороговоркой.

Рядом со мною всегда сидела сестра Соня. Я побежал к матушке, отозвал ее и начал ей объяснять.

— Ах, сделай одолжение, где хочешь, — отвечала она мне, занятая с кем-то разговорами.

Я побежал в зал и начал там командовать у стола.

— Ты что это? — спросил меня отец.

— Маше надо сюда, между нами, поставить прибор.

Он рассмеялся и сказал мне:

— Посмотри на меня.

Я помню, кровь опять мне бросилась вся в лицо, а он рассмеялся еще пуще прежнего.

— Она славная девочка. Нравится тебе?

— Очень.

— Что очень?

— Она очень мне нравится. Она славная...

За обедом я сидел с нею рядом, и отец несколько раз, улыбаясь, взглянул на меня, а я от этого краснел.

Но когда он сказал что-то сидевшей с ним рядом тете Глаше и они оба, рассмеявшись, посмотрели на меня, я готов был провалиться.

В довершение всего еще и Маша спросила меня:

— Что ты такой чудной? А?

Я с сдавленным и пересохшим горлом насилу мог дать ей ответ:

— Так. Ничего...

— Что же они так смотрят на тебя?

Но тут я уж чуть не расплакался. Слезы подступили у меня к горлу. Я чувствовал, что я смешон и они надо мною смеются... Ничто так не обижает детей, как снисходительно-добродушное отношение старших к великодушному и благородному порыву детей, а я был убежден, что пробудившееся во мне чувство к Маше есть и именно и великодушное и благородное.

После обеда и весь вечер я только и думал о том, как бы и чем мне доказать, что я выше того, как они обо мне думают, и что я вовсе не смешон, а они грубы и несправедливы ко мне.

Но я ничего не придумал. Проект одного геройского подвига сменялся у меня в голове другим подвигом, еще более геройским, но не представлялось решительно никакого предлога к проявлению моего геройства. Все шло, как по-заведенному, своим чередом: опять гуляли в саду, потом на террасе пили чай, кто-то после играл на фортепьяно. Я хотел было, пользуясь лунной ночью, снова пойти гулять в сад и слушать соловья, так и заливавшегося где-то в кустах, но перед вечером был дождь и оттого теперь было сыро.

— Не ходите, еще насморк получите, сыро, — сказал нам кто-то из старших, когда мы, то есть Соня-сестра, Маша и я, хотели было идти в сад.

— Я платок на голову надену, — возразила Маша, — Сережа, там, в передней, платок, принеси мне его, — сказала она.

Я кинулся за платком, но когда я его принес, вопрос о прогулке был решен уже окончательно в отрицательном смысле и даже балконная дверь была уже заперта.

Меня отослали отнести платок опять в переднюю.

Так не удался мне даже и этот подвиг пустой ловкости и любезности.

Ах, до чего живо я это все помню!..

VI

Тетушка прогостила у нас с Машей этот раз недолго, дня три, и уехала к другим родным, представить и им Машу.

На возвратном пути она обещала опять к нам заехать.

У нас все были в восторге от Маши, особенно матушка, которая никак не ожидала теперь встретить ее такою и все говорила:

— Ну, вы не можете представить, какая в, ней произошла перемена. Если бы я встретила ее одну на улице, я бы не узнала ее.

Все эти удивления и рассуждения относились главнейшим образом к тому, как она за это короткое время так быстро возмужала, развилась, стала совсем почти как взрослая девушка, тогда как ей всего еще несколько месяцев как минуло пятнадцать лет, и с каким тактом, достоинством и в то же время скромностью она себя держит.

— Это все мисс Джонсон. Это все она, — говорили все, — Ведь эти англичанки...

— Да, но ведь и плата же! — возражали некоторые.

— Ну, знаете, уже лучше заплатить, да чтобы было... чтобы она сделала из детей...

— А что она получает?

— Глаша говорила, восемьсот.

— Ой-ой... Ну, это ведь и цена же.

Эти разговоры, когда они происходили при нашей гувернантке, Анне Карловне, получавшей что-то рублей триста, не более, вызывали всякий раз ее неудовольствие, которое выражалось в кислых минах ее и иногда полуобиженних замечаниях, ни к кому непосредственно не относящихся, что от родителей всегда зависит взять к своим детям такую гувернантку, которая им больше нравится, и проч, в этом роде.

Анне Карловне на это отвечали туманно и при случае, чтобы успокоить ее, говорили:

— Ну да вы согласитесь, Анна Карловна, вы вот у нас, да и везде, где вы жили, вы свой совсем человек, вы как ближайшая родственница в доме; но много ли таких? Что мы видим кругом?

Эти замечания-возражения ее успокаивали, и она опять приходила в нормальное состояние своего духа, уверившись в том, что эти все рассуждения о мисс Джонсон и вообще об англичанках до нее не относятся.