Потревоженные тени

— Этот самый-с... Теперь не узнаете... Совсем по-благородному...

— Волоса у него, мама, до самых плеч. Вот как у Сони, — сказал я.

— Погодите, дяденька ужо вот приедут — сейчас прикажут остричь его, — заметила мне Фиона и как-то странно улыбнулась: «будет, дескать, ему на орехи...»

Дети вообще чутки и гораздо понятливее, чем думают о них взрослые, особенно такие нервные и впечатлительные дети, как я был тогда. Совершенно безотчетно, так почему-то, я решил, что ему предстоит много несчастья, и мне стало его ужасно жалко...

— Ведь он же ничего дурного не сделал, — сказал я. — За что же он будет к нему придираться?..

Фиона смотрела на меня и улыбалась своей почтительной, но и загадочной улыбкой. Матушка, тоже что-то соображавшая в это время, с некоторой досадой опять заметила мне, что это вовсе не мое дело, а гораздо умнее будет, если я буду говорить с сестрой по-французски...

— Мама, мы с Соней в сад пойдем — можно? — спросил я.

— Можно. Только…

Она запнулась.

— Только вы идите с ней и играйте одни... Вам с «ним» нечего разговаривать...

Но она и сама поднялась, очевидно тоже собираясь идти.

— Пойдем, Фиоша, посмотрю я, что это за франт у вас проявился, — сказала она, и обе, улыбающиеся, пошли вместе с нами через зал, гостиную на террасу.

Мы с сестрой шли впереди, и я с нетерпением, как только вступил на террасу, оглянулся по сторонам. Но его не было.

— Экая прелесть... сирень-то... А вот у нас, что я ни делаю, не идет она... — говорила матушка. — Ну, где ж он?..

— Нет его. Он, должно быть, ждал-ждал тебя, да так и ушел, — сказал я.

— Барин какой... ох, уж и дождется он... быть ему драному... вот он, извольте видеть, по липовой-то дорожке разгуливает... Ну, увидал бы Петр Васильевич... — и Фиона, сомнительно улыбаясь, покачала головой.

По липовой аллее, то есть по той, которая была посредине между всеми другими, расходившимися во все стороны от террасы, действительно сюда, к нам, шел он...

Мы все стояли группой посреди террасы и смотрели на него. Когда наконец он был уже в сиреневой просеке, которой оканчивалась аллея, он снял на ходу шляпу, поклонился и опять совершенно свободно и вольно надел ее.

— Извольте видеть, каков! — сказала Фиона.

Матушка ничего не отвечала.

Он прошел полукруглую площадку, отделявшую сирень от террасы, и начал подниматься уж по ступенькам. На последней он опять снял шляпу, сделал к нам еще несколько шагов и опять поклонился. Матушка слегка наклонила голову.

— Вы меня, конечно, не узнаете... А я, Катерина Васильевна, помню вас, когда еще поваренком здесь был, — сказал он. — Вы приезжали...

— Нет, я помню... и Степана помню...

— Это давно было... лет десять... больше, пожалуй, — сказал он, вынул из кармана фуляровый платок, отер им лоб, встряхнул волосами, поправил их и опять надел шляпу.

Фиона удивленно посмотрела на него, потом перевела глаза на матушку.

— Вы хотели видеть меня? — спросила матушка, — Что же вам?

Этой сдержанности и даже сухости, кажется, он не ожидал, потому что как-то странно посмотрел на матушку, на всех нас, на мгновение как бы задумался, и едва заметная горькая улыбка появилась у него и осталась на губах...

— Я так обрадовался, что вы приехали... Я много рассчитывал на вас... Мне хотелось бы о многом с вами поговорить, — сказал он.

Но он говорил это уж совсем не тем голосом: так говорят люди, когда рассказывают о своих ошибках: «а я-де вот был так глуп...»

— Я вам ничего не могу сделать... Это все как Петр Васильевич, — сказала матушка.

— Вы все-таки можете мне уделить хоть несколько минут?.. Мне бы с вами с одними хотелось переговорить... — спросил он.

Матушка, ничего не отвечая ему, посмотрела на Фиону, на нас.

— Вы меня подождите здесь... я сейчас, — сказала она, открыла зонтик и пошла к ступенькам.

Он пропустил ее мимо себя, сделав нечто вроде поклона, и пошел за ней. Когда они были уж почти возле сирени, он пошел с ней рядом, и было видно, что они говорят, но уж слышать ничего нельзя было. Мы смотрели вслед им.

— О-ох, — покачивая головой, проговорила Фиона. Мы с сестрой обернулись на нее. — И задаст ему дяденька за все это...

— За что?

— Так... очень уж...

— Он же ведь ничего дурного не сделал?..

— Мало ли что...

«За что это они ждут ему всех этих бед? — думал я. — И какое им дело до его волос? Я ему скажу, чтоб он поскорее, до дяди, остриг их. Тогда ему ничего не будет...»

Матушка с живописцем дошли до самого конца аллеи, так что их уж едва было видно. Что-то долго стояли там и пошли опять назад. Когда они начали приближаться к нам и были уж недалеко от сирени, я позвал Соню:

— Побежим к ним...

Но Фиона нас остановила, заметив: «Маменька будут гневаться... нельзя...»