Потревоженные тени

— Вот что... Слушайте, — начал отец, обращаясь к ним ко всем, — вас хочет видеть в этом вашем уборе губернатор и просит меня прислать вас к нему...

Девушки странно смотрели на него, внимательно, с широко раскрытыми глазами и с выражением полного недоумения на лицах.

Все они стояли в одной и той же позе, ухватившись одной рукой за железную цепь у шеи, а в другой держа скрябку или метлу, что у какой было.

Затем, обращаясь к Василию Николаевичу, отец продолжал:

— Перепишите их по именам и составьте протокол, в каком виде мы их нашли. Понятые! Между вами грамотные есть?

— Есть, — отозвался один.

Вдруг среди женщин послышался плач, и вскоре он перешел в отчаянные крики и вопли с причитаниями, с обращениями к «батюшке и матушке родимым», к «сестрицам и братцам милым» и проч.

— Что вы, что вы! — говорил им отец.

Но они не слушали его и продолжали вопить, рыдать и выть.

— Он освободит вас. Губернатор хочет вас видеть для того, чтобы убедиться, как вас истязают. Вашего управляющего, вот видите, я велел связать, и он поедет вместе с вами. Губернатор накажет его. И помещику вашему достанется за это, — говорил отец, но они не обращали на его слова ни малейшего внимания.

Вдруг одна девушка, высокая, с черной косой, отбросила от себя в сторону скрябку, схватилась обеими руками у самой шеи за цепь, истерически, как-то не по-человечески, нечеловеческим голосом взвизгнула и с криком: «Не достанусь я тебе! Не владеть мною тебе, злодею!» — шарахнулась оземь и начала биться, как в припадке. Она рвала на себе одежду, царапала руками грудь себе, лицо.

Другие, видя это, подняли крик еще больше. Отец, понятые, Василий Николаевич, переставший в это время писать, подошли к ним, уговаривали, растолковывали им, — ничто не помогало.

Девушку, бившуюся на земле, двое мужиков держали за руки и едва могли ее удерживать. Они только что не позволяли ей дольше царапать себя и рвать на себе одежду.

— Дуры! Что вы разорались! Вам спасенье пришло, а вы орете! — уговаривали их мужики-понятые.

— Боже мой, что же я с ними поделаю! — повторял отец и опять принимался им объяснять и растолковывать.

Вдруг раздался снова нечеловеческий крик, и я увидел, как, вся окровавленная, с лицом, по которому ручьями текла кровь, с разорванной на груди рубашкой и с грудью, по которой также струилась полосками кровь, вскочила девушка, бившаяся на земле, и оттолкнула от себя удерживавших ее мужиков-понятых.

— Барин! Предай меня смерти!.. Или отпусти меня, я сама пойду, удавлюсь, сама наложу на себя руки! — вскричала она к отцу.

Я видел, как он в ужасе смотрел на нее, ничего ей не говоря. Потом и он, и она, и люди, и деревья как-то тронулись и поплыли у меня перед глазами влево — все влево, а я качнулся и, падая, все хотел за что-нибудь ухватиться и не упасть...

Я очнулся, когда все было уже кончено, и что было, долго ли эта сцена продолжалась, я ничего не знал, не понимал. Возле меня, на траве, на коленях стоял отец. У самой моей головы стояло ведро с водой. Сам я весь был мокрый, и трава кругом была вся мокрая. Василий Николаевич, нагнувшись надо мною, держал в руках ковш с водою и говорил, чтобы я отпил немного воды.

— Глоток один... Немного...

Помню, вставая, я был ужасно слаб и едва держался на ногах, которые тряслись у меня, но общее состояние и настроение было необыкновенно радостное, ясное и приятное.

Я оглянулся кругом и не видел никого из бывших сейчас тут: ни этих мужиков-понятых со связанным управляющим, ни этих несчастных девушек.

— Где же они... все?.. — проговорил я.

— Уехали... — отвечал смущенно отец.

Потом он обратился к Василию Николаевичу и начал ему что-то говорить отрывками, несвязно.

Тот отвечал, что побудет со мною, что теперь мне ничего.

Отец посмотрел мне в глаза, приложив для чего-то руку ко лбу, потом подержал мою руку в своей и со словами: «Ну так, пожалуйста же... я сейчас... только отправлю их», — пошел от нас по дорожке в ту сторону, где были ворота из сада.

— Ну что? Теперь ничего? — обратился ко мне Василий Николаевич.

— Ничего. Это так, — отвечал я.

— Ну, уж это «так» мы знаем! И напугали же вы всех.

— А они еще не уехали... Их еще не увезли? — обратился я к нему с вопросами.

— Сейчас уедут.

— Пойдемте... Я ничего теперь...

Но он и слышать об этом не хотел.

— Ну, уверяю вас, ничего.

— Нет, нет!

В конце концов он, однако, согласился, вероятно предполагая, что теперь их уже увезли и нечего опасаться.

Мы пошли с ним. Он всячески старался задерживать меня, останавливаться, смотрел на меня, брал за руку, прикладывал свою руку мне ко лбу и проч., а я, напротив, торопился, надеясь еще их застать.

Мы, действительно, застали еще их. Но они все сидели уже на телегах — девушки с колодками на ногах и с чурбанами, прикованными к цепям, которые шли от колодок. Они сидели по две на телеге, и с ними сидели по два мужика. На третьей телеге сидел, с завязанными назад руками, управляющий, и с ним тоже два конвойных мужика и жандарм, но уж теперь в мундире, в форменной фуражке и с саблей, на рукоятку которой он положил руку.

Мы поспели к самому концу. Мы услыхали только, как отец сказал: