Потревоженные тени

Наконец достали накрошенного хлеба, он взял его в горсть и пошел в переднюю, сказав, что пойдет ставить силки, а мы чтоб смотрели в окна.

Я как сейчас вижу, как он в шапке, обвязав шею своим голубым шерстяным шарфом, в одном сюртуке, увязая по колена в снегу, ставит на поляне эти силки и крошит и разбрасывает кругом хлеб. Мы с сестрой следили за ним в окно, и нам нисколько не жаль, что резкий ветер с поземкой насквозь продувает его и он ежится под этим ветром и никак все не может уставить свои силки как ему хочется.

— Ишь его, затейник, — говорит нянька, которая тоже вместе с нами смотрит в окно, — простудится еще, вот тогда...

Наконец он установил силки как мог, разбросал приваду, взглянул на нас, на окно, в которое мы смотрели на него, и, съежившись весь и утопая опять в снегу, побежал в дом.

— Нельзя, нельзя, не подходи. Погоди, погоди... С холоду, и прямо к детям, — говорила нянька, когда он, весь красный, с красными руками, показался в зале и хотел подойти к нам.

Василий Прокофьич остановился, потирал руки и как-то охватывал себя за бока, за грудь.

Мы издалека вели с ним переговоры: скоро ли насядут птицы, сколько их попадется, куда мы их посадим и проч.

— А клеточки разве нет? Ну, все равно, мы сейчас из сахарной бумаги ее сделаем... Или нет ли картонки какой? — спрашивал он у няньки, — Надо дырочки в ней только провернуть. А потом можно будет и клетку сделать. Это всякий столяр ее сделает, это пустяки.

Мы слушали его, расспрашивали, просили няньку достать какую-нибудь картонку, которых такое множество стоит в коридоре на шкафах.

— Ах, затейник, детей всех перебаламутил только, — бурчит она.

— Няня, голубчик, ну пожалуйста.

Нянька идет доставать и искать ненужную картонку. Обогревшийся Василий Прокофьич подходит к нам, и мы, расспрашивая его, смотрим все вместе в окно.

— Вон он, вон... Василий Прокофьич, смотрите — какой снегирь прилетел... большой...

Снегирь прилетел не один. С ним прилетели еще какие-то две серенькие птички, похожие на него, но только без красной груди, все серенькие.

Снегири расхаживают и попрыгивают, клюют приваду, ходят возле самой палочки с петельками, но всё не попадаются.

— Василий Прокофьич, они видят... они не попадутся?

— Попадутся... Погодите...

— Да вот видите...

— Погодите. Уж попадутся.

— Вот если бы этот... с красной грудью-то.

— Поймаем. Тех и не нужно. Те не поют. Это только самцы поют.

— Такая хороша? — возвращаясь к нам с картонкой в руках и показывая ее Василию Прокофьичу, спрашивает нянька.

Он с серьезным лицом берет картонку в руки, осматривает как знающий человек, вертит и объявляет, что годится.

— Надо только дырочки в ней проткнуть.

— Зачем?

— А как же? А то ведь он, если закрыть его в ней, задохнется, — объясняет он нам.

Он пошел в переднюю доставать, палочку, чтоб проткнуть эти дырочки, а мы обернулись к окнам.

— Попался!.. Василий Прокофьич, попался снегирь! — закричали мы в один голос с сестрой, увидав, как бился и трепетал в силках большой красногрудый снегирь.

— Попался? — закричал Василий Прокофьич, не дойдя еще до дверей передней и возвращаясь к нам.

— Попался, вот смотрите.

— Попался и есть, — сказал он, как-то любуясь на бившуюся птичку.

— Василий Прокофьич, принесите же его. Он вырвется еще и улетит, — говорили мы.

— Нет, теперь уж ему не улететь.

Он поднял воротник у сюртука и поспешно пошел в переднюю. Мы смотрели в окна, ждали, когда он придет, появится на поляне и как он будет ловить птичку, бившуюся в силках.

Он опять появился на поляне в своем голубом шарфе, так же увязая по колена в снегу, шел к силкам. Птичка, увидав его, билась еще сильнее. Но вот он наконец подошел к самым силкам, нагнулся над ними и что-то копается там — нам не видно, что... Наконец он выпрямился, обернулся к нам, широко улыбается, ветер обдувает его, фалды у сюртука треплются по ветру, и он, проваливаясь в снег, спешит в дом. В кулаке у него что-то зажато.

— У, выдумщик!.. Поймал-таки, — говорит нянька.

Мы в нетерпении выбежали на середину залы и ждем его, когда он покажется в дверях передней.

— Куда, куда? — спешит за нами нянька. — Разве можно? Он холодный.

Дверь отворяется из передней, и, выставляя вперед кулак с зажатым в нем снегирем, показывается и останавливается, но не идет к нам Василий Прокофьич.

— Вот, — кричит он, — снегирь! С скворца будет. Я и не видывал таких больших, — говорит он.

— Покажите его, — просим мы.

— Нельзя, выскочит. Лови его потом, — говорил он.

— Немножко только.

Василий Прокофьич, должно быть, хотел взять его как-нибудь так, чтобы мы могли видеть его, как вдруг снегирь у него вырвался и полетел по комнате, начал биться о потолок, бился в окна. Желая поймать его, и мы подбежали к окнам, взлезли на кресло и хотели поймать его. Вдруг сестра закричала:

— Мама, папа едут!

И вслед за тем к крыльцу подъехала и остановилась наша тройка. Выскочивший из передней лакей высаживал из саней матушку и отца, всех занесенных снегом.

— Ну, теперь будет тебе, выдумщик, — говорила нянька вдруг оторопевшему Василию Прокофьичу.