Потревоженные тени

И действительно, его искали везде, всюду, куда он обыкновенно уходил в таких случаях: и на конюшне, и на скотном дворе, и в людских, — нигде не было и никто не видал его даже проходящим. Провалился словно сквозь землю — и баста.

— Да шуба-то его тут, в передней, и узелок его тоже тут, — говорил лакей няньке, когда она тоже ходила туда справиться о нем. — Уйти ему некуда, только куда он девался?

И все в дому диву дались: куда он мог деваться?

Погода была холодная — дело было зимой, несло по земле, а он исчез в одном сюртучонке да в шапке.

— Да я ему и ничего не сказал... слова ни одного не сказал, — говорил отец вечером за чаем, когда матушка спросила его, не бранил ли он его.

— Да уж так это он, сам от себя струсил, — объясняли присутствовавшие тут же, по обыкновению, наши няньки.

Было уже темно совсем, был час десятый вечера, погода на дворе стояла такая, что, как говорится, добрый хозяин собаки в это время не выгонит, мела вьюга по земле, — а его все нет как нет. Наконец стали собирать к ужину, поужинали, а его все нет. Легли спать, — все его не было. Часу во втором ночи он явился, постучался в переднюю, ему там отперли, — и он, пожимаясь от холода, а сам в то же время уверяя, что ничего, — где-то на рундуке свернулся и заснул, укутавшись в свою шубу, предварительно, разумеется, расспросив и убедившись, что на него не сердятся больше и вообще «гнев» прошел.

Утром к Василию Прокофьичу приставали, смеялись над ним.

— Да где ты пропадал-то? Вот чудак-то! Глупый ты какой, Василий Прокофьич... Чего ты испугался? Нас-то ты только перепугал тут всех... — говорила ему матушка.

— Благодетельница моя, простите... — повторял он.

— Да чего ты испугался?

— Да как же-с! Человек я маленький...

— Да что — Николай Дмитриевич (отец) сказал тебе что-нибудь?

— Ничего-с. Ничего они не сказали — только взглянули.

— Так ты это от взгляда?

Молчит, улыбается и такой радостный, точно его, умирающего, опять вернули к жизни и над ним опять солнце, кругом все зелено, радостно, цветет...

А нянька, по обыкновению, читает ему наставление:

— Вот ты блудлив-то как кошка, а труслив-то как заяц. Набедокуришь, а потом с перепугу и не знаешь, что делать, куда и спрятаться... Говорила я тебе: не выдумывай, а ты все свое да свое.

А он, седой старик, слушает ее, молчит...

И все это произошло по ничтожному случаю.

Я видел робость и даже отчаяние крепостных, видел их ужас, когда им грозило какое-нибудь невероятное, холодно придуманное наказание; но ведь то были «крепостные», бесправные люди, над которыми можно было все сделать, разве только не убить... и то только не сразу, не вдруг, — постепенно и спокойно «вогнать в гроб» можно было сколько угодно. А ведь этот был свободный человек... Но, знать, таково было время и такова среда, что воспитывала в себе и свободных, но маленьких людей такими же бесправными и испуганными, как и рабов настоящих...

Дом у нас в деревне был большой, просторный. Бегать и играть в нем было где, и не только нам вдвоем с сестрой, но, когда приезжали соседи с детьми, было и всем просторно. Но зимой в деревне все-таки скучно. Бегаешь-бегаешь, бывало, устанешь, сядешь и смотришь в окно, в сад. Перед домом большая поляна, обсаженная кустами сирени, разросшейся в сплошную стену. Летом на этой поляне разбиты клумбы, в них цветут цветы, кусты роз — белых, пунцовых, розовых, желтых, и она очень красива. Но теперь вся поляна под снегом, ровная, белая, — ничего нет на ней, только следы нашей собачонки Жучки, которая всегда, когда ее выпустят, непременно уж явится на поляну и, утопая и увязая в снегу, наделает на ней следов.

Но иногда — это было в середине зимы — на поляну прилетали какие-то птички с красными грудочками.

— Соня, смотри-ка, сколько их, — позвал я однажды сестру, — ты смотри: вон... вон... — показывал я ей.

Василий Прокофьич, бывший тут же, — он о чем-то говорил с нянькой: они были большие друзья, — тоже стал смотреть в окно.

— A-а... в самом деле, сколько у вас снегирей-то, — сказал он.

— Их еще иной раз больше бывает у нас, — отвечали мы. — Это еще что... Это разве и есть снегири?

— Эти самые. Поют они как... отлично.

Мы слушали его. Он начал рассказывать, как их ловят, как потом сажают в клетки и они в них поют.

— Да как поймать? Вы можете? — спросил я.

— А вот надо попробовать.

— Василий Прокофьич, да вы попробуйте, — начали мы приставать к нему.

Он пришел в переднюю, ему дали там какую-то палочку, он принес ее, остругал столовым ножиком, потом достал откуда-то два или три длинных конских волоса, сделал из них петельки, прикрепил их к палочке, попробовал пальцами — хорошо ли затягиваются они, если их потянуть, и, довольный инструментом, хитро улыбаясь и подмигивая, объявил нам, что силки готовы.

— Как? Силки?

— Силки. Это силки называется. Теперь корму надо достать, приваду сделать, — объяснял он нам, как он будет сейчас ловить птичек.

Мы смотрели на него — все это было нам любопытно. В доме у нас никогда не было птиц в клетках. Раз какую-то птицу принес нам кто-то, но отец увидал ее и велел сейчас же выпустить.