Потревоженные тени

— Спешить к чему же. Может, еще вспомнит... приедет... Может, выкупить ее захочет... — говорила тетенька. — Спешить к чему же...

Староста, только что явившись из Саратова, прямо с дороги, еще не посвященный во всю эту историю, ничего не понимал и странно-вопросительно посматривал на тетеньку и на всех нас.

Наконец тетенька его отпустила.

Наутро, мы только что собрались к чаю, доложили, что приехал Илья Игнатьевич.

Тетенька обвела всех хитрым, довольным взглядом.

— Можно его сюда позвать? — спросила она матушку.

— Да, что ж...

— Позови. — сказала она лакею, откашлялась, потерла руками и, зажмурившись от смеха, весело покачала газовой.

Вошел Илья Игнатьевич, бледный, осунувшийся, на несколько лет, казалось, постаревший за эти дни. По обыкновению, он подошел к тетеньке к ручке. Поцеловал ручку и стал у дверей, у притолки.

Прошло с полминуты томительного молчания. Как ни переменился за эти дни Илья Игнатьевич, но лицо у него выражало все же решимость.

Тетенька первая прервала молчание. Она, зорко глядевшая на него, кажется, смутилась было от этого его решительного выражения в лице. Ей, может быть, пришло в голову, что а ну как он скажет ей: «Берите, ну что ж такое?..» Что она тогда сделает с этой девкой? Она воспользуется только тем, что он заплатил за нее... Ему надо будет тогда еще возвратить за нее сто рублей — за девку, которой красная цена тридцать... Но он свободный человек, сытый, независимый, его ей не достать, его не укусишь... А между тем она его уж навеки и наверно для себя потеряет — его, этого полезного, почти необходимого ей в некоторых случаях для себя человека...

— Ну что? — проговорила наконец, глотая слюну, чтобы смочить пересохшее горло, тетенька.

— Приехал-с, — коротко отвечал Илья Игнатьевич.

— Вижу... Да не сам приехал... Евстигней был у тебя?

— Самому мне не было надобности приезжать. Так не смел беспокоить, а приказа от вас явиться тоже не было, — отвечал Илья Игнатьевич.

— Самому дела не было? — повторила тетенька.

— Да какое же дело-с?

— Никакого?

— Я не знаю-с.

— Ты не знаешь?

— Не знаю-с.

— Гм?.. Вот как нынче уж...

И сохрани он этот спокойный, холодный тон, он победил бы ее, она уж повторила вопросы, не знала, что ей спросить, путалась в мыслях... Но он заговорил, начал сам, заговорил о своей службе ей, о своей преданности, обратился к тем ее сторонам, которые у нее были не доступны ни совести, ни жалости, никакому чувству, — и проиграл.

— Ах, служба! Скажите на милость! Точно мне никто не служит, отроду никто не служил. Я, кажется, награждаю за службу... За саратовскую купчую я, кажется, тебе же целую тысячу заплатила. Служба! Ах, ха-ха-ха... Не все ли равно, я всем плачу, я и Мутовкиной плачу, и она мне тоже за деньги служит... Только Мутовкина меня никогда не обманывала, не притворялась никогда... И я ей такого благодеяния не делала никогда, как тебе... Мало тебе, что ли, что я с тебя за вольную всего только три тысячи взяла, поверила, что ты больше не можешь, что больше нет у тебя?..

— Ах, матушка-сударыня, как вы это говорите! — слезливо воскликнул Илья Игнатьевич. — Да что ж у меня было? Что же у меня и теперь есть? Ведь всю жизнь верой и правдой служил. Угол свой на старости лет только ведь и заслужил, только и есть.

— Уголок хороший, я видела, — торжествующим уж тоном, победоносно отвечала тетенька. — Как же, была у тебя, помню, сама была, своими глазами видела...

Затем она, уж совсем спокойная, овладевшая положением, знавшая уже, что и как ей говорить, сама повела речь о выкупе «крали».

— Что ж, никакого зла я тебе не желаю, а хочу только, при случае, добрать то, чего недополучила тогда, поверив тебе, что у тебя больше нет и ты не можешь больше за себя внести.

После разных уверений, что действительно он тогда не мог больше ей заплатить, что у него и теперь если и есть, то сущие пустяки, после напоминания опять о том, что он ей верой и правдой служил, что и отец его, и мать, и дед, и прадед служили родителям и прародителям тетеньки, — он наконец спросил, сколько же она хочет еще с него за «девку».

— Три тысячи, — хладнокровно и совершенно невозмутимо сказала тетенька.

— Матушка! Да откуда же я их возьму?

Тетенька расхохоталась.

— Ну да почем же я знаю, откуда ты их возьмешь! Я у тебя по сундукам не лазила, где они у тебя лежат, я не знаю.

— У меня лежат? Три тысячи?

— Ну, не лежат, в деле, значит, в оборотах...

— У меня обороты? Да какие же у меня обороты?

— Ну, я не знаю... Ну, достанешь где-нибудь.

— Да где я достану-то? Кто же мне даст?

— Не знаю, я ничего не знаю и знать не хочу, это не мое вовсе дело, откуда ты возьмешь... А не достанешь, Евстигнеюшка вот поедет и ее с собою возьмет.

— Воля ваша! Я не могу... У меня нет... — отчаянно-решительным тоном сказал Илья Игнатьевич, но именно потому, что он сказал таким, а не спокойным тоном, и сказал взволнованный, ему тетенька не поверила.

— Ну, нет, так нет, не могу же я тебя заставить ее выкупить, — сказала она.

— Не могу-с, воля ваша, не могу-с, — повторил Илья Игнатьевич.

— Ну, и не нужно. Господи! С сумой не пойду, если и не получу их.